Флибустьерское море

Блон Жорж

18 января Гусман предпринял вылазку из города во главе 1200 солдат, 200 всадников и довольно большого числа (точная цифра неизвестна) вооруженных рабов. Тридцать индейцев должны были в решительный момент выпустить на поле полторы тысячи «боевых единиц», с которыми моргановским флибустьерам еще не приходилось сталкиваться, – полудиких быков. Сейчас эти звери, взмучивая пыль, медленно брели стадом в плотном окружении индейских ковбоев. Небо было ясным, светило солнце.

Как только Гусман с офицерами переехали холмистую гряду и увидали пиратскую армию, они остановились в изумлении.

Морган назвал придуманное им расположение войск терцией. Это был плотный порядок,

напоминавший формой ромб. В голове размещался отряд из 300 человек, обращенный острием в сторону врага. В центре – главные силы, 600 человек, стоявшие прямоугольником. Затем – арьергард, треугольник в 300 человек острием назад. Один фланг флибустьерской армии защищал холм, другой – болото. Весь строй медленно двигался вперед под барабанный бой, с развевающимися знаменами.

Дон Франсиско де Харо, командовавший кавалерией испанцев, посмотрел на дона Гусмана. Тот кивнул головой:

– Атакуйте.

Это было ошибкой. Следовало подождать, пока пиратская армия продвинется дальше и оголит свои фланги. А так испанской кавалерии пришлось идти лобовой атакой против острия. Почва была неровная, местами болотистая, усеянная кочками и рытвинами. Шедшие в авангарде флибустьеры опустились на колено, вскинули мушкеты и встретили нападавших дружными залпами. Гусман видел, как всадники, натолкнувшись на острие терции, рассыпались в стороны, а пираты продолжали вести в упор убийственный огонь. Харо собрал всадников и вновь повел их в атаку. Когда пороховой дым рассеялся, испанская кавалерия перестала существовать.

Пиратская армия двинулась дальше, по-прежнему в плотном строю, нацелившись на левый фланг Гусмана. Испанцы были вооружены в основном аркебузами, оружием куда менее дальнобойным и бившим не столь прицельно, как мушкеты. Губернатор отдал приказ пехоте стоять насмерть. Различные грешащие неточностями рассказы очевидцев позволяют, тем не менее, заключить, что этот приказ не был исполнен. Часть испанцев начала отходить под огнем пиратов, другие с пением «Магнификат...» бросились вперед. По прошествии некоторого времени Гусман, не в силах понять, что происходит, отдал приказ бросить в бой быков.

– Обойти холм и пустить быков в тыл пиратам!

Командующий надеялся, что быки, ворвавшись в ряды пиратов, посеют панику, топча поверженных и разя их рогами. Но животные двигались шагом, иногда ленивой рысцой, а после первого залпа флибустьеров повернули назад и, отбежав подальше в поле, принялись мирно щипать травку. Испанская пехота бросилась наутек.

«Мы преследовали врага буквально по пятам, так что его отступление вылилось в паническое бегство», – писал Морган. Битва продлилась два часа.

– Они идут! Они идут!

В течение веков этот крик, вырывавшийся из тысяч ртов, гораздо чаще выражал панический ужас, чем безумную радость. Поднявшись в предместье, он перекинулся в город. Его услышали в каждом доме. Когда же через полчаса стало ясно, что сражение проиграно, порт превратился в место действия трудновообразимой драмы.

Оба пирса и весь берег были покрыты людским муравейником, буквально сползавшим в море. Люди прыгали с причалов в лодки, брели по мелководью к суденышкам, бросались вплавь к стоявшим на якоре кораблям, толкались, орали, захлебывались, отчаянно дрались, затаптывая слабых, без всякого снисхождения к женщинам и детям. История знавала подобные сцены панического бегства, когда море мнилось последним прибежищем, последней надеждой на спасение. Шлюпки уже отходили под парусом или на веслах. Сумевшие забраться туда счастливцы толкали гребцов, в безумном страхе за собственную жизнь колотили по головам цеплявшихся

за борт, каблуками отдавливали им руки. Над портом стоял сплошной стон, слышались призывные крики, рыдания, проклятия, угрозы, а по прилегавшим улицам с топотом неслась нескончаемая людская река – скорее, скорее, прочь из города!

Согласно описаниям свидетелей, первым поднял паруса и вышел в море корабль, груженный церковными ценностями – среди них был алтарь массивного золота, практически бесценный. Интересно, что эта вещь с той поры бесследно исчезла, превратившись в легенду. Говорили, что «один священник закрасил алтарь белой и голубой краской, а когда привез его в Перу, то распилил на куски». Оставим эту деталь на совести рассказчика и обратимся к другим, значительно более достоверным фактам.

Среди беглецов, которым удалось пробиться на корабль (как мы увидим, им не удалось уйти далеко), была молодая женщина, совсем недавно вышедшая замуж; ее супруг находился в это время в Перу. Она выглядела как живая статуя – точеная фигура, черные волосы, белоснежная кожа, бархатные глаза, короче, канон испанской красавицы того времени, «краше которой в Европе не было и нет никого». Имя этой женщины не сохранилось («панамская дама» – так называют ее хронисты), но реальность ее существования подтверждается многими свидетельствами. Я решил для удобства рассказа наречь ее доньей Эрмосой.

Менее чем в десяти морских милях от Панамы лежит остров Товаго. Первые барки с беженцами еще не успели подойти туда, как сзади над морем поднялся столб дыма.

– Лихоимцы жгут город!

Никому из беглецов не пришло в голову, что пиратам глупо жечь город, взятый ценой таких усилий, до того, как они успели его ограбить. Но для подобных суждений требовалось известное хладнокровие, а откуда ему было взяться в подобных условиях? В действительности роковой приказ исходил от дона Гусмана, отошедшего со своим штабом в индейскую деревушку Пенономе, в четырех километрах западнее Панамы:

– Взорвать пороховые склады, как только первые пираты войдут в город!

При взрыве погибло некоторое число захватчиков, но взметнувшийся вулкан мгновенно объял пламенем деревянный город.

Однако для беглецов, которые, стеная, вылезали на берег Товаго, виновниками всех несчастий могли быть только пираты, недаром же они не люди, а самые настоящие монстры! Жители городов Испанской Америки, особенно обитатели Панамы и Карибского побережья, всерьез верили, что у пиратов Ямайки и Тортуги на человеческих фигурах красуются песьи или обезьяньи головы. Священники и монахи усердно убеждали свою паству.

– Чудовищные инстинкты превратили этих людей в исчадий ада.

Вряд ли донья Эрмоса, жена богатого купца, разделяла простонародные верования. Но в том, что флибустьеры были людьми чудовищного нрава, она не сомневалась, как и все остальные женщины ее круга. Достаточно было взглянуть на черный столб дыма, ночью окрасившийся в багровый цвет, чтобы представить себе творившиеся в Панаме ужасы.

Крупные парусники вслед за кораблем с церковными сокровищами улизнули в открытое море и сейчас были вне пределов досягаемости – на подходе к Перу или портам Тихоокеанского побережья. Но мелкие суденышки не могли рисковать: океан есть океан даже в хорошую погоду под ясным солнцем, и вдали от берега утлым скорлупкам несдобровать. Примерно сутки в сердцах беглецов на Товаго еще теплилась наивная надежда: ведь все, кто мог уплыть из Панамы, уплыли; значит, порт опустел, и пиратам не на чем будет пуститься в погоню. Действительно, в течение этих суток море между Панамой и Товаго гнало лишь белые барашки.