Флорентийская чародейка
Шрифт:
Итак, Ханзада стала жертвенным подношением, живой добычей, пешкой в большой игре, словно одна из черных рабынь на мраморной доске императорского двора. Однако во время прощального сбора всей семьи в царских покоях она сумела-таки навязать им свой личный выбор. Пальцы ее правой руки, словно когти легендарной птицы Рух, впились в запястье левой руки ее младшей сестры, и она выкрикнула: «Я готова уйти, но только вместе с Черноглазкой!» Никто из присутствующих не мог бы сказать с полной определенностью, чем руководствовалась при этом Ханзада — ненавистью или любовью, поскольку в ее отношениях с Кара-Кёз всегда присутствовало и то и другое. На картине Дешванта центральной в этой сцене была фигура Ханзады. Ее раскрытый рот указывал на то, что она громко выражает свое возмущение. Черноглазка рядом с нею выглядела испуганным ребенком, но стоило пристальнее вглядеться в ее бездонные черные глаза, становилось понятно, какая грозная сила в них таится. Она тоже была изображена с приоткрытым ртом, — видимо, сетовала на свою горькую судьбу и кричала, что не смирится. Примечательно другое: на картине Дешванта ее правая рука тоже сжимала чье-то
Картина, таким образом, воспринималась как аллегория порочности абсолютной власти, показав, как эта власть сковывает общество — от верхов до самых низов. Власть, цепляя сильнейших, которые тянут за собой тех, кто от них зависит, сковывает таким образом всех одной цепью. Если верховная власть — это вопль, то существование всех остальных — эхо, отзвук этого вопля. От него простые люди глохнут. И еще одна немаловажная особенность бросалась в глаза при взгляде на картину: в композиции Дешванта руки персонажей образовывали замкнутый круг, потому что свободная правая рука маленькой рабыни лежала на левом запястье Ханзады-бегум. Так они и стояли, три беспомощных существа, заключенные в кольцо собственных рук.
Замкнутая цепь служила указанием на то, что эхо может пойти в обратном направлении и временами рабыня способна взять верх над госпожой. История может, цепляясь, продвигаться не только сверху вниз, но и карабкаться снизу вверх. Случается, что и власть глохнет от воплей тех, кто внизу.
По мере того как Дешвант создавал новые картины, представлявшие Кара-Кёз в расцвете красоты и юности, все яснее становилось, что его кисть обладает прямо-таки магической силой. Изображения были столь полны жизни, что Бирбал, когда увидел их в первый раз, пророчески молвил: «Я боюсь за Дешванта. Он настолько увлечен этой давно умершей женщиной, что ему будет трудно оторваться от нее и вернуться в настоящее». Акбар же, глядя на сияющую красотой женщину, рожденную, вернее, возвращенную к жизни гением Дешванта, узнал в ней черноокую красавицу, воспетую «принцем среди поэтов» — блестящим версификатором Алишером Навои из Герата, который писал: Свей себе гнездо в глубине глаз моих, о прекрасная! Тело твое, словно молодое деревце, цветет в саду моего сердца. За капельку пота на лице твоем я готов проститься с жизнью. Именно последнюю строку этого стиха — Я готов проститься с жизнью — Дешвант умудрился вплести в узор на платье Кара-Кёз.
Герат, или, как его называли, Флоренция Востока, пал под натиском Шейбани вскоре после взятия им Самарканда, и именно в этом городе Ханзада, Кара-Кёз и Зеркальце провели большую часть своей жизни в плену. Люди говорили, что если весь мир — океан, то Герат — это самая крупная из его жемчужин. Навои утверждал, что поэты там на каждом шагу. «О славный Герат, с его мечетями, дворцами, с его базарами, где можно купить волшебный летающий ковер! Без сомнения, это удивительное место», — думал Акбар. Но Герат Дешванта, озаренный красотою принцессы Кара-Кёз, был в тысячу раз прекраснее настоящего — Герат-мечта, созданный специально для женщины-мечты, в которую, как справедливо догадался Бирбал, Дешвант безнадежно влюбился. Дешвант рисовал день и ночь, рисовал как безумный — и так неделя за неделей, не давая себе передышки даже на день. Он совсем отощал, его глаза вылезали из орбит, а он всё рисовал. Друзья стали опасаться за его жизнь.
— Он совсем ушел в себя, — шепнул как-то Абдус-Самад Мир-Саеду Али. — Такое чувство, будто он собирается покончить с третьим измерением, существующим в природе реальных вещей, и распластаться на листе в виде рисунка.
Как и замечание Бирбала, эти слова оказались пророческими, что не замедлило вскоре выясниться.
Собратья Дешванта стали потихоньку следить за ним: они опасались, что во время затянувшегося периода черной меланхолии он попытается что-нибудь учинить над собой. Сменяя друг друга, они наблюдали за ним постоянно. Это было несложно, потому что, кроме своей работы, он не обращал внимания ни на что другое. Они видели, как художник в порыве безумия прижимает к груди свои листы, слышали, как он шепчет: «Дыши!» Он работал в тот момент над листом, которому суждено было стать последним в серии, получившей название «Кара-Кёз-наме», то есть «Сказание о Черноглазке». Композицию этого листа отличала динамичность и глубина обобщения. В углу картины был изображен Древоточец, истекающий кровью у Каспийского моря, кишащего странными, фантастическими существами. Остальное пространство рисунка занимала сцена, изображавшая встречу шаха Исмаила с пленницами в Герате. На лице перса застыло мрачное выражение обиды, оно напомнило Акбару выражение лица, характерное для самого Дешванта, и императору подумалось, что, возможно, художник таким способом попытался в историю о пропавшей принцессе включить и себя. Как оказалось, Дешвант шагнул еще дальше.
Дело в том, что, несмотря на неусыпное наблюдение, художнику удалось бесследно исчезнуть. Больше его не встречали нигде — ни при дворе, ни в самом городе, ни в других краях Хиндустана. Его тело не прибивало к берегу озерной волной, его труп не болтался в петле — Дешвант просто исчез, испарился, будто его и не было никогда, а вместе с ним исчезли и все его рисунки — все, за исключением последнего, на котором Кара-Кёз выглядела прекраснее, чем на всех прочих: на нем была изображена ее первая встреча с человеком, которому предстояло стать ее судьбой. Тайну, как и следовало ожидать, разгадал Бирбал. Спустя восемь дней после исчезновения Дешванта этот самый проницательный из придворных Акбара, пристально разглядывая последнюю картину Дешванта в надежде отыскать ключ к исчезновению художника, обратил внимание на некую странность, которая оставалась до сих пор незамеченной. Казалось, в нижнем левом углу рисунок чуть-чуть вышел за формат, выбранный художником, и был продолжен под широким орнаментальным обрамлением. Картину вернули в мастерскую, туда же проследовали сам Акбар, а также Бирбал и Абул-Фазл. Под руководством обоих мастеров-персов обрамление было осторожно отделено от листа, и, когда скрытый кусочек живописи предстал взорам присутствующих, раздался всеобщий возглас изумления: там, сгорбившийся, как маленькая черепаха, с прижатым к груди рулоном рисунков, стоял Дешвант — великий живописец, автор настенных сатирических картинок, сын носильщика царского паланкина и вор, укравший «Кара-Кёз-наме»; Дешвант, сбежавший в тот мир, который стал для него единственно реальным, — мир, где жила скрытая от всех принцесса.
Дешвант сам создал этот мир, и мир этот взял его себе. Дешвант совершил некий акт, казалось бы невозможный, прямо противоположный тому, который совершил император, вдохнув жизнь в возлюбленную из своих грез: вместо того чтобы воплотить изображение в жизнь, Дешвант, движимый любовью, обратил себя в изображенный персонаж. Акбар понял: если грань между реальным и воображаемым можно пересечь в одном направлении, то возможен и обратный переход — мечтатель может превратить себя в мечту.
— Верните обрамление на место, — велел он, — и пусть бедняга обретет наконец покой.
Его приказ был исполнен, и повесть о Дешванте была оттеснена туда, где ей и надлежало быть, — на задворки истории, в то время как на авансцене, стоя лицом к лицу, остались вновь обнаруженная принцесса и ее новый возлюбленный — Кара-Кёз, она же Анджелика, и персидский шах Исмаил.
II
10
Где семя повешенного упадет на землю…
«Где семя повешенного упадет на землю, — читал Макиа, [27] — там и найдешь мандрагору». Мальчишками, когда Нино Аргалья и его лучший друг Макиа еще жили в селении Сант-Андреа округа Перкуссина, что во Флоренции, они мечтали найти корень мандрагоры, чтобы обрести волшебную власть над женским полом. Они решили, что рано или поздно отыщут в лесу хоть одного висельника, и неутомимо рыскали в дубовой роще Каффаджо — родового поместья семейства Никколо — и в долине около монастыря Санта-Мария дель Импрунета. Они даже забирались в лес возле замка Биббионе, но находили одни лишь грибы. Однажды, правда, наткнулись на неизвестный темный цветок, но от него они лишь покрылись сыпью. Потом они решили, что, возможно, совсем не обязательно, чтобы мандрагору оплодотворило именно семя висельника, и после долгих усилий выдавили из себя по нескольку капель, но земля осталась равнодушной к их стараниям, и не произвела мандрагору на свет божий.
27
Итал. machia — хитрость.
Но вот однажды, в пасхальное воскресенье, когда им обоим было почти по десять, восемьдесят заговорщиков, включая архиепископа в полном облачении, по приказу Лоренцо Медичи были вывешены в окнах Палаццо Синьории. [28] Как раз в это время Аргалья находился в гостях у Макиа и его отца Бернардо, в их особняке напротив Понте Веккьо, совсем близко от упомянутого Палаццо, и когда они увидели бегущих к площади людей, то кинулись следом.
Папаша Бернардо, взволнованный и испуганный не меньше подростков, тоже побежал с ними. Человек начитанный, веселый и кроткий, Бернардо казней и кровопролитий не одобрял, но архиепископа, болтающегося в петле, не каждый день увидишь, на такое стоило посмотреть. Мальчишки успели захватить с собой миски — на случай, если им достанутся желанные капли семени. На площади они увидели своего приятеля Агостино. Он стоял под самыми окнами и, подпрыгивая от возбуждения, осыпал повешенных и всю их родню до седьмого колена отборной бранью, сопровождая это непристойными жестами. «Имел я вас всех!» — вопил он, обращаясь к начинающим разлагаться трупам, покачивающимся на ветру. Аргалья и Макиа шепнули ему про волшебные свойства мандрагоры, и он с миской в руках встал там, куда, по всей видимости, должна была упасть вожделенная капля с архиепископского пениса. Позднее, у себя дома в Перкуссине, они закопали эти миски, пошептали над ними «сатанинские» слова и принялись тщетно ждать всходов любовного зелья.
28
В Палаццо Синьории всегда размещалось, как и ныне, правительство Флоренции.
«Истории о повешенных предателях никогда не бывают до конца правдивыми», — сказал в этом месте Акбар Могору дель Аморе.
Они с самого начала дружили втроем — Антонио Аргалья, Никколо Макиа и Аго Веспуччи. Самый дерзкий из них, златовласый Аго, принадлежал к драчливому п бранчливому клану Веспуччи. Они жили всем скопом в перенаселенном городском квартале Оньиссанти, промышляли торговлей оливковым маслом, вином и шерстью на противоположном берегу Арно, с жителями округа, который называли Драконье гнездо. Аго тоже сквернословил и кричал, что было вполне понятно, потому что темпераментные Веспуччи иначе изъясняться просто не умели; они и друг на друга орали, словно цирюльники или торговцы снадобьями от хворей со Старого рынка. Отец Аго служил нотариусом в канцелярии Лоренцо Медичи, так что после пасхальной резни и казней он оказался в стане тех, кто победил. «Только чертово войско Папы все равно сюда нагрянет, мы же убили его гребаного служителя, — шепнул Аго своим друзьям. — И Неаполь тоже нами недоволен».