Фолия
Шрифт:
И Женевьева покачала головой, тряхнув своими короткими вьющимися волосами.
— В сущности, богатство помешало маме стать настоящей артисткой. Ну и, наверное, то, что она умерла слишком молодой. Когда она заболела, ее по совету врачей отправили в санаторий. Она уехала в Швейцарию, в Саас Фее. А полгода спустя умерла. Я была тогда совсем еще маленькой и помню ее плохо.
— А отец?
— Женился во второй раз. Он умер два года назад.
Алексис подумал, что Женевьева, вероятно, любит воображать себя другом художников, как и ее мать, и, возможно, тоже считает себя больной. Молодая женщина расспрашивала его не о том, что он рисует, а о том,
— Теперь, когда я лучше познакомилась с ними, — сказала Нина, — я поняла, что Шарль Тремюла — замечательный человек, несмотря на свой неприступный вид. А вот Женевьева страшная зануда, которая только и умеет, что делать его жизнь невыносимой.
— Так или иначе, но он очень любит жену. И дочь тоже. Жаль только, что она такая толстушка! Всякий раз, когда он начинает говорить о своей жене или смотрит на нее, он вдруг становится таким незащищенным, и это очень трогательно.
— Да, — мечтательно проговорила Нина. — Надо быть женщиной, чтобы почувствовать такие вещи, но мне сразу стало ясно, что на этого мужчину нельзя возлагать никаких надежд. Женевьева его просто-напросто околдовала. Он никогда ее не оставит. Нечего даже тратить силы. Непонятно, что только он в ней нашел.
— У меня такое чувство, что ты разлюбила свою подругу.
— Однако не все могут сказать о себе то же самое. Думаешь, я не вижу, как ты увиваешься вокруг нее?
— Я веду себя как благовоспитанный человек — вот и все. Иначе ты первая стала бы меня корить. Или ты хотела бы, чтобы я притворялся, будто совершенно к ней равнодушен?
— Будь уверен, я хорошо ее знаю. Понимаешь, она просто не может видеть мужчину и не попытаться его увлечь. И при всем том вечно изображает принцессу-недотрогу. В их доме собираются не гости, а придворные. И все должны притворяться, будто поклоняются ей.
— Напротив. Я нахожу, что временами вид у нее какой-то приниженный.
— Приниженный! Скажешь тоже!
— Она заявила: «Я ничего особенного собой не представляю!»
— И ты поверил ей?
— По-видимому, ей нелегко живется.
— Мне бы ее миллионы, уж я-то не стала бы жаловаться.
Семейство Тремюла проводило часть июля и август в своем поместье, в Туке, но коммерсанту приходилось частенько наведываться в Париж.
Алексис и Нина поехали отдыхать на юг. Нине очень хотелось попутешествовать, но Алексис предпочел обосноваться на одном месте и рисовать.
В сентябре Тремюла перебрались в свой особняк на авеню Анри-Мартен, который был наконец отделан. Они наняли побольше прислуги. У них теперь был даже привратник — краснолицый великан, русский по происхождению, некий Каплунцов. Увидев его в первый раз, Алексис так оробел, что невольно отпрянул, словно намереваясь ретироваться. И только презрительный взгляд Нины заставил его сделать шаг вперед. Но сколько бы раз Алексис не бывал на авеню Анри-Мартен, он всегда испытывал страх, когда, войдя в ворота, шел по аллее сада, — и все это из-за Каплунцова.
Вскоре после переезда Тремюла пышно отпраздновали новоселье. Гостей пригласили так много, что в доме началась невообразимая сутолока. Никакой возможности ни увидеть кого хочешь, ни поговорить с кем бы то ни было.
— Они очень симпатичные люди, — сказал Алексис. — И я люблю встречаться с ними в тесном кругу. Но большие приемы им явно не удаются.
4
Тремюла опять устроили праздник — на сей раз встречу Нового года. И снова, проходя мимо Каплунцова, Алексис почувствовал, что его охватывает робость, едва ли не страх, — он видел в этом детине-портье бывшего офицера деникинского воинства или, еще того хуже, армии барона Унгерна, отъявленного черносотенца. Словно в подтверждение теории Алексиса по поводу вечеров, устраиваемых их новыми друзьями, этот праздник не удался совершенно. Батифоль, который в ту ночь выступал со своим эстрадным номером в нескольких кабаре, отсутствовал, и это не могло не сказаться на общем настроении. Его жена, Фаншон, пришла одна. С этим темным тоном на лице, в юбке с высоким разрезом она выглядела очень эффектно и была красива той возбуждающей красотой, которая свойственна худощавым женщинам. Увидев ее рядом с Женевьевой, Алексис был поражен контрастом: аристократка и женщина из народа. Движения, жесты, модуляции голоса, казалось, были отработаны в течение многих лет, и все-таки этот цветок оставался диким, несмотря на все веяния моды.
Алексис спросил Шарля Тремюла:
— Как вы познакомились с Батифолем?
— В полку. Такое иногда случается. Он пользовался большой популярностью. Собрал группу артистов-любителей и пригласил меня. Я тогда умел показывать несколько фокусов. Теперь я этого уже не смог бы сделать.
Алексис сразу представил себе Тремюла, извлекающего голубей и длинные полотнища из цилиндра, яйца — из рукавов или монеты — бесчисленное множество монет — из носа или ушей какого-нибудь оцепеневшего от изумления солдата.
— Бизнес тоже до некоторой степени сродни фокусничеству.
— Ничего нельзя предугадать… В те времена я думал, что Батифоля ждет блестящая карьера. Что он станет вторым Морисом Шевалье. Но оказалось, что я ошибался. Он сделал себе имя, однако особых высот не достиг. То, чем он стал сегодня, — его потолок, и выше этого он не поднимется. Он слишком порядочен и не умеет за себя постоять. И потом, он теряет голову из-за любой юбки. Поверьте мне, из-за любой.
Тремюла посмотрел в другой конец гостиной, где Фаншон и Женевьева устроились на диване и, заставив тарелками низенький столик, решили перекусить.
— Помню как сейчас: был летний день. Кажется, наш полк находился на маневрах, только не могу вспомнить, где именно. Мы расположились на площади, в тени деревьев, по-моему платанов. Собралась толпа. Батифоль пел. Он уже тогда был полноват. Он один изображал целую бретонскую свадьбу: игроков на волынке, распорядителя, стариков и старух… Как же он умел смешить публику! Боюсь, что с той поры выше этого уровня он не поднялся.
— А как поживает ваша дочурка?
— Хорошо. Сейчас она, естественно, уже отправилась спать. Она и ее мать считают, что жизнь — это борьба. Борьба со мной…
И, пожав плечами, он удалился к гостям. Алексис остался один. Но тут же увидел, что Женевьева и Фаншон знаками подзывают его к себе. Он приблизился.
— Посидите немножечко с нами, — попросила Женевьева.
Он придвинул свое кресло к дивану, на котором сидели молодые женщины. Они предложили ему выпить и закусить.
— Я чувствую себя несчастным, если мне приходится стоять с тарелкой в руке. А вот вы обе умеете расположиться с удобствами.
Фаншон, похоже, выпила шампанского и развеселилась.