Фома Гордеев
Шрифт:
– В этом не наша воля, а божья!..
– тихо и вразумительно сказала она.
– Да, -божья!
– с горечью воскликнул Игнат и грустно поник головой. С этой минуты он начал ходить за женой, как за малым ребенком.
– Пошто села к окну? Смотри - надует в бок, захвораешь еще!..
– говорил он ей сурово и ласково.
– Что ты скачешь по лестнице-то? Встряхнешься как-нибудь... А ты еще больше, на двоих ешь, чтобы ему хватало...
Наталью же беременность сделала еще более сосредоточенной и молчаливой; она глубже ушла в себя, поглощенная биением новой жизни под сердцем своим. Но улыбка ее губ стала яснее, и в глазах порой вспыхивало что-то, новое, слабое и робкое, как первый проблеск утренней зари.
Когда наступило время родов, - это было рано утром осеннего дня, -при первом крике боли, вырвавшемся у жены, Игнат побледнел, хотел что-то сказать ей, но только махнул рукой и -ушел из спальни, где жена корчилась в судорогах, ушел вниз в маленькую комнатку, моленную его покойной матери. Он велел принести себе водки, сел за стол и стал угрюмо пить, прислушиваясь к суете в доме. В углу комнаты, освещенные огнем лампады, смутно рисовались лики икон, безучастные и темные. Там, наверху, над его головой, топали и шаркали ногами, что-то тяжелое передвигали по полу, гремела посуда, по лестнице вверх и вниз суетливо бегали... Всё делалось быстро, торопливо, но время шло медленно... До слуха Игната доносились подавленные голоса.
– Не разродится она так-то... в церковь бы послать, чтоб царские врата отворили...
В комнату, соседнюю с той, где сидел Игнат, вошла приживалка Вассушка и громким шёпотом стала молиться:
.
– Господи боже наш... благоволивый снити с небес и родитися от святыя богородицы... ведый немощное человеческого естества... прости рабе твоей...
И вдруг, заглушая все звуки, раздавался нечеловеческий вой, сотрясавший душу, или продолжительный стон тихо плыл по комнатам дома и умирал в углах, уже полных вечернего сумрака... Игнат бросал угрюмые взгляды на иконы, тяжело вздыхал и думал:
"Неужто опять дочь будет?"
Порой он вставал и молча крестился, низко кланяясь иконам, потом опять садился за стол, пил водку, не опьянявшую его в эти часы, дремал, и - так провел весь вечер, и всю ночь, и утро до полудня...
И вот наконец сверху торопливо сбежала повитуха, тонким и радостным голосом крича ему:
– С сыном тебя, Игнат Матвеевич!
– Врешь!
– Ну, что это ты, батюшка!..
Вздохнув во всю силу груди, Игнат рухнул на колени и дрожащим голосом забормотал, крепко прижимая руки к груди:
– Слава тебе, господи! Не восхотел ты, стало быть, чтобы прекратился род мой! Не останутся без оправдания грехи мои пред тобою... Спасибо тебе, господи!
И тотчас же, поднявшись на ноги, он начал зычно командовать:
– Эй! Поезжай кто-нибудь к Николе за попом! Игнатий, мол, Матвеич просит! Пожалуйте, мол, молитву роженице дать...
Явилась горничная и тревожно сказала ему:
– Игнатии Матвеич! Наталья Фоминишна вас зовет... плохо им...
– Чего плохо? Пройдет!
– рычал он, радостно сверкая глазами.- Скажи сейчас иду! Скажи - молодец она! Сейчас, мол, подарок на зубок достанет и придет! Стой! Закуску попу приготовьте, за кумом Маякиным пошлите!
Его огромная фигура точно еще выросла, опьяненный радостью, он нелепо метался по комнате, потирал руки и, бросая на образа умиленные взгляды, крестился, широко размахивая рукой... Наконец пошел к жене.
Там прежде всего бросилось в глаза ему маленькое красное тельце, которое повитуха мыла в корыте. Увидав его, Игнат встал на носки сапог и, заложив руки за спину, пошел к нему, ступая осторожно и смешно оттопырив губы. Оно верещало и барахталось в воде, обнаженное, бессильное, трогательно жалкое...
– Ты, тово, - осторожнее тискай... Ведь у него еще и костей-то нет...-сказал Игнат повитухе просительно и вполголоса.
Она засмеялась, открывая беззубый рот и ловко перебрасывая ребенка с руки на руку.
– Иди к жене-то...
Он послушно двинулся к постели и на ходу спросил:
– Ну что, Наталья?
Потом, подойдя, отдернул прочь полог, бросавший тень на постель.
– Не выживу я...- раздался тихий, хрипящий голос.
Игнат молчал, пристально глядя на лицо жены, утонувшее в белой подушке, по которой, как мертвые змеи, раскинулись темные пряди волос. Желтое, безжизненное, с черными пятнами вокруг огромных, широко раскрытых глаз-оно было чужое ему. И взгляд этих страшных глаз, неподвижно -устремленный куда-то в даль, сквозь стену, -тоже был незнаком Игнату. Сердце его, стиснутое тяжелым предчувствием, замедлило радостное биение.
– Ничего... Это уж всегда...-тихо говорил он, наклоняясь поцеловать жену. Но прямо в лицо его она повторила:
– Не выживу...
Губы у нее были серые, холодные, и когда он прикоснулся к ним своими губами, то понял, что смерть -уже в ней.
– О, господи!
– испуганным шёпотом произнес он, чувствуя, что страх давит ему горло и не дает дышать.
– Наташа! Как же? Ведь ему -грудь надо? Что ты это!
Он чуть не закричал на жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но он ничего не слышал и не мог оторвать своих глаз от страшного лица жены. Губы ее шевелились, он слышал тихие слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, он говорил глухим и робким голосом:
– Ты подумай - ведь он без тебя не может, - ведь младенец! Ты крепись душой -ты: мысль-то эту гони! Гони ее...
Говорил и понимал - ненужное говорит он. Слезы вскипали в нем, в груди родилось что-то тяжелое, точно камень, холодное, как льдина.
– Прости -меня- прощай! Береги, смотри... Не пей...
– беззвучно шептала Наталья.
Священник пришел и, закрыв чем-то лицо ее, стал, вздыхая, читать над нею умоляющие слова:
– "Владыко господи вседержителю, исцеляяй всякий недуг... и сию, днесь родившую, рабу твою Наталью исцели... и восстави ю от одра, на нем же лежит... зане, по пророка Давида словеси:" в беззакониях зачахомся и сквернави вси есмы пред тобою..."
Голос старика прерывался, худое лицо было строго, от одежд его пахло ладаном.
– "...из нея рожденного младенца соблюди от всякого ада... от всякия лютости... от всякия бури... от духов лукавых, дневных же и нощных..."
Игнат безмолвно плакал. Слезы его, большие и теплые, падали на обнаженную руку жены. Но рука ее, должно быть, не чувствовала, как ударяются о нее слезы: она оставалась неподвижной, и кожа на ней не вздрагивала от ударов слез. Приняв молитву, Наталья впала в беспамятство и на вторые сутки умерла, ни слова не сказав никому больше, -умерла так же молча, как жила. Устроив жене пышные похороны, Игнат окрестил сына, назвал его Фомой и, скрепя сердце, отдал его в семью крестного отца Маякнна, у которого жена незадолго пред этим тоже родила. В густой темной бороде Игната смерть жены посеяла много седин, но в блеске его глаз явилось нечто новое - мягкое и ласковое.