Фома Гордеев
Шрифт:
– А она - такая же, как все?
– Ну, известно!.. А то- какая же?
– А за ней что?
– Море... Каспийское море называется.
– А что в нем есть?
– Рыба, чудак! Что может в воде быть?
– Город -от Китеж в воде стоит...
– То - другое дело! То - Китеж... В нем - одни праведники жили.
– А в море праведные города не бывают?
– Не бывают...- сказал Игнат и, помолчав, прибавил: - Вода морская горькая, пить ее нельзя...
– А за морем опять земля будет?
– Известно! Море-то должно же края иметь. Оно - как чашка...
– И опять города там?
– И опять города, - а как же? Только там уж не наша земля будет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке -то - шептала, урюк, фисташка?
– Видал, - ответил Фома и задумался. Однажды он спросил отца:
– Много еще земли-то?
– Земли, брат, - о -очень много!
– А на ней всё одинаковое?
– То есть что?
– Города и всё...
– Ну, конечно.. Всё одинаково...
После многих таких разговоров мальчик стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
– Приказал валить столько дров, - тьфу, несообразный человек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет - машину, говорит, портишь часто... масло. говорит, зря льешь...
Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
– А всё жадность его непомерная - дешевле здесь топливо, вот он и старается... Жаден, дьявол!
– Жаден...
Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы, и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
– Тятя!
– Ась?
– Ты жадный?
На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
– Вот оно что!..
– проговорил он, тряхнув головой.
– Ну, ты не тово, - не слушай их. Они тебе не компания, - ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они - твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, - они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, - это потому они скажут, что я им полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек - всем людям враг...
Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
– А где Яков?
– спросил мальчик.
– Рассчитал я его... прогнал!
– За то?
– За то самое...
– И Петровича?
– И его.
Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
– А лоцман-то новый уж,-- объявил Фома.
– Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?
– И машинист новый...
– И машинист... Жалко Петровича-то?
– Нет.
– Ну? А он до тебя такой ласковый был...
– А зачем он тятю ругал?
– О? Али он ругал?
– Ругал, я ведь слышал...
– Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
– Нет, это я ему сказал...
– Ты... Та -ак...- протянул матрос и замолчал, принявшись за работу.
– А тятя мне говорит: "Ты, говорит, здесь хозяин... всех, говорит, можешь прогнать, коли хочешь..."
– Такое дело!..
– сказал матрос, сумрачно поглядывая на мальчика, оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, - всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не только не мешал матросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчета Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково.
Удивленный и грустный, он ушел с палубы наверх, к штурвалу, сел там и стал с обидой задумчиво смотреть на синий берег и зубчатую полосу леса. А внизу, на палубе, игриво плескалась вода и матросы весело смеялись... Ему очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.
"Держись от них подальше, - вспомнил он слова отца, -ты им хозяин..."
Тогда ему захотелось что-нибудь крикнуть матросам - что-нибудь грозное и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго придумывал- что бы? И не придумал ничего... Прошло еще дня два, три, и он ясно понял, что команда не любит его. Скучно ему стало на пароходе, и всё чаще и чаще из разноцветного тумана новых впечатлений выплывал пред Фомой затемненный ими образ ласковой тетки Анфисы с ее сказками, улыбками и мягким смехом, от которого на душу мальчика веяло радостным теплом. Он всё еще жил в мире сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на всё вокруг него. Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее; глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление понять, - какие нити и пружины управляют действиями людей?
Однажды пред ним разыгралась такая сцена: матросы носили дрова, и один из них, молодой, кудрявый и веселый Ефим, проходя с носилками по палубе парохода, громко и сердито говорил:
– Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос - ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова... спасибо! Это значит - драть с меня ту шкуру, которой я не продал... Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
– Будет!
– хмуро говорил он.
– Чай, не на лошадь грузишь.
– А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся... И ежели кровь из тебя будут сосать - тоже молчи, что ты можешь сказать?
Вдруг откуда-то явился Игнат, подошел к матросу и, став против него, сурово спросил:
– Про что говоришь?
– Говорю, стало быть, как умею...- запинаясь, ответил Ефим.
– Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...
– А кто это кровь сосать будет?
– поглаживая бороду, спросил Игнат.