Фома Гордеев
Шрифт:
– Всегда возьмет!
– ответил ему крестный, сурово усмехаясь.
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтоб сдвинуть воротник под подбородок, и - не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал:
– Надо претерпеть...
Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, -молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно событию, - светло...
– Дайте водки мне!..
– попросил Фома, усевшись за стол и опершись о край его грудью. Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокруг него говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали то на него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водки крестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмку и наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:
– Еще!
– Будет!..
– ответил Маякин.
И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полного молчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи, чтоб увидать Фому.
– Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал?
– спросил Маякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.
Фома качнул головой и промолчал.
– Прощенья тебе -нет!
– продолжал Маякин твердо и повышая голос.
– Хотя все мы - христиане, но прощенья тебе не будет от нас... Так и знай...
Фома поднял голову и задумчиво сказал:
– А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали от меня...
– Вот-с!
– с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на крестника. Видите?
Раздался глухой протестующий ропот.
– Ну, да всё равно!
– со вздохом продолжал Фома.
– Всё равно! Ничего... никакого толку не вышло!..
И он снова согнулся над столом.
– - Чего ты хотел?
– спросил крестный сурово.
– Чего?
– Фома поднял голову, посмотрел на купцов и усмехнулся.
– Хотел уж...
– Пьяница! Мерзец!
– Я -не пьян!
– угрюмо возразил Фома.
– Я всего выпил две рюмки... Я совсем трезвый был...
– Стало быть, - сказал Бобров, - твоя правда, Яков Тарасович: не в уме он...
– Я?
– воскликнул Фома.
Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров наклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить.
"Опека..." - уловил Фома одно слово...
– Я в уме!
– сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя на купцов мутными глазами.
– Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду... Хотел обличить вас...
Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь освободить их.
– Э -э! Погоди!
– воскликнул Бобров, хватая его за плечи.
– Придержите-ка его.
– Ну, держите!
– с тоской и горечью сказал Фома.
– Держите...
– Сиди смирно!
– сурово крикнул крестный.
Фома замолчал. Всё, что он сделал, -ни к чему повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:
– Хотел сказать правду...
– Дурак!
– презрительно сказал Маякин.
– Какую ты можешь сказать правду? Что ты понимаешь?
– У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал!
Кто-то сказал:
– По речам его очень видно, что помутился он разумом...
– Правду говорить -не всякому дано - сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху.
– Ежели ты чувствовал - это пустяки! И корова чувствует, когда, ей хвост ломают. А ты -пойми! Всё пойми! И врага пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!
По обыкновению Маякин увлекся было изложением своей философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома тупо посмотрел на него -и странно закачал головой...
– Отстань от меня!
– жалобно попросил Фома.
– Всё ваше! Ну - чего еще вам?
Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом внимании было что-то предубежденное, зловещее...
– Жил я, - говорил Фома глухим голосом.
– Смотрел... Нарвало у меня в сердце. И вот - прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точно вся кровь вытекла...
Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила на бред...
Яков Тарасович засмеялся.
– Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы на клопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя теперь- эх!
– А все-таки, - вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновь глаза его вспыхнули, - все-таки - ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё стеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, а все-таки -правда! Вы -окаянные! Будь вы прокляты все...
Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал, свирепо сверкая глазами:
– Развяжите руки!
Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резников внушительно сказал ему:
– Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да и нас не срами... Не прямо же с пристани -в сумасшедший дом тебя?
– Да -а?!
– воскликнул Фома.
– Так вы меня в сумасшедший до-ом?
Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.
– Веди себя смирно, -развяжем!..
– сказал кто-то.