Фома Гордеев
Шрифт:
Купечество молча и внимательно смотрело ему в рот, и все лица были напряжены вниманием. Люди так и замерли в тех позах, в которых их застала речь Маякина.
– Но коли так, - а именно так надо толковать это слово, - коли так, то люди, называющие нас некультурными и дикими, изрыгают на нас хулу! Ибо они только слово это любят, но не смысл его, а мы любим самый корень слова, любим сущую его начинку, мы - дело любим! Мы-то и имеем в себе настоящий культ к жизни, то есть обожание жизни, а не они! Они суждение возлюбили, -мы же действие... И вот, господа купечество, пример нашей культуры, - любви к делу, - Волга! Вот она, родная наша матушка! Она может каждой каплей воды своей утвердить нашу честь и опровергнуть хулу на нас... Сто лет только прошло, государи мои, с той поры, как император Петр Великий на реку эту расшивы пустил, а теперь по реке тысячи паровых судов ходят... Кто их строил? Русский мужик, совершенно неученый человек! Все эти огромные пароходищи, баржи -чьи они? Наши! Кем удуманы? Нами! Тут всё -наше, тут всё-плод нашего ума, нашей русской сметки и великой любви к делу! Никто ни в чем не помогал нам! Мы сами разбои на Волге выводили, сами на свои рубли дружины нанимали - вывели разбои и завели на Волге, на всех тысячах верст длины ее, тысячи пароходов и разных судов. Какой лучший город на Волге? В котором купца больше... Чьи лучшие дома в городе? Купеческие! Кто больше всех о бедном печется? Купец! По грошику-копеечке собирает, сотни тысяч жертвует. Кто храмы воздвиг? Мы! Кто государству больше всех денег дает? Купцы!.. Господа! Только нам дело дорого ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни, только мы и любим порядок и жизнь! А кто про нас говорит -тот говорит...-он смачно выговорил похабное слово, -и больше ничего! Пускай! Дует ветер -шумит ветла, перестал -молчит ветла... И не выйдет из ветлы ни оглобли, ни метлы - бесполезное дерево! От бесполезности и шум... Что они, судьи наши, сделали, чем жизнь украсили? Нам это неизвестно... А наше дело налицо! Господа купечество! Видя в вас первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас людей, которые всё сделали и всё могут сделать, - вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал- за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество... Многая вам лета! Здравствуйте во славу матери России! Ура -а!
Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный рев купечества. Все эти крупные мясистые тела, возбужденные вином и речью старика, задвигались и выпустили из грудей такой дружный, массивный крик, что, казалось, всё вокруг дрогнуло и затряслось.
– Яков! Труба ты божия!
– кричал Зубов, протягивая свой бокал Маякину.
Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и падали, купцы лезли на Маякина с бокалами в руках, возбужденные, радостные, иные со слезами на глазах.
– А? Что это сказано?
– , спрашивал Кононов, схватив за плечо Робустова и потрясая его.
– Ты -пойми! Великая сказана речь!
– Яков! Дай - облобызаю!
– Качать Маякина!
– Музыка, играй...
– Туш! Марш... Персидский!..
– Не надо музыку! К чёрту!
– Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!
– Мал бех во братии моей... но ума имамы...
– Врешь, Трофим!
– Яков! Умрешь ты скоро- жаль! Так жаль... нельзя сказать!
– Ну, какие же это будут похороны!
– Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!
– Молчать! Погодите!
– Господа!
– весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович.
– И еще потому мы есть первые люди жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы - мужики!
– Веррно!
– Так! Ммать честная! Ну, старик!
– Дай сказать...
– Мы - коренные русские люди, и всё, что от нас, - коренное русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее - самое полезное и обязательное...
– Как дважды два!
– Просто!
– Мудр, яко змий!
– И кроток, яко...
– Ястреб! Ха-ха!
Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал:
– Кам -маринского! Русскую!..
– Это мы всё сделали!
– кричал Яков Тарасович, указывая на реку.
– Наше всё! Мы жизнь строили!
Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:
– А! Это вы? Ах вы...
И вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами того, кто обругал их. В эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да скрип рулевых цепей...
– Это кто лается?
– спросил Кононов, нахмурив брови...
– Эх! Не можем не безобразить!
– сокрушенно вздыхая, произнес Резников.
Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.
– Гордеев!..
– тихо сказал Иона Юшков. И все головы поворотились, куда смотрел Яков Маякин.
Там, упираясь руками в стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть. При, виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.
– Что вытаращили зенки?
– спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой крепким ругательством.
– Упился!
– качнув головой, сказал Бобров.
– И зачем его пригласили?
– тихо шептал Резников.
– Фома Игнатьевич!
– степенно заговорил Кононов.
– Безобразить не надо... Ежели... тово... голова кружится- поди, брат, тихо, мирно в каюту и -ляг! Ляг, милый, и...
– Цыц, ты!
– зарычал Фома, поводя на него глазами.
– Не смей со мной говорить! Я не пьян -я всех трезвее здесь! Понял?
– Да ты погоди-ка, душа, - тебя кто звал сюда?
– покраснев от обиды, спросил Кононов.
– Это я его привел!
– раздался голос Маякина.
– А! Ну, тогда -конечно!.. Извините, Фома Игнатьевич... Но как ты его, Яков, привел... тебе его и укротить надо... А то - нехорошо...
Фома молчал и улыбался. И купцы молчали, глядя на него.
.- Эх, Фомка!
– заговорил Маякин.
– Опять ты позоришь старость мою...
– Папаша крестный!
– оскаливая зубы, сказал Фома.
– Я еще ничего не сделал, значит, рано мне рацеи читать... Я не пьян, - я не пил, а всё слушал... Господа купцы! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мой крестный говорил... а теперь крестника послушайте...
– Какие речи?
– сказал Резников.
– Зачем разговоры? Сошлись повеселиться...
– Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич...
– Лучше выпей чего-нибудь...
– Выпьем -ко! Ах, Фома... славного ты отца сын!
Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, всё улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.