Фома Гордеев
Шрифт:
И Фома чувствовал, что человек этот взывает к богу с непоколебимой, глубочайшей верой в милость его.
– "Господи боже отец наших, заповедавый Ною, рабу твоему, устроити кивот ко спасению мира..." - густым басовым голосом говорил священник, возводя глаза к небу и простирая вверх руки: -"И сей корабль соблюди и даждь ему ангела блага, мирна... хотящие плыти на нем сохрани..."
Купечество единодушно, широкими взмахами рук осеняло груди свои знамением Креста, и на всех лицах выражалась одно чувство - веры в силу молитвы...
Всё
Его злила их солидная стойкость, эта единодушная уверенность в себе, торжествующие лица, громкие голоса, смех. Они уже уселись за столы, уставленные закусками, и плотоядно любовались огромным осетром, красиво осыпанным зеленью и крупными раками. Трофим Зубов, подвязывая салфетку, счастливыми, сладко прищуренными глазами смотрел на чудовищную рыбу и говорил соседу, мукомолу Ионе Юшкову:
– Иона Никифорыч! Гляди - кит! Вполне для твоей особы футляром может быть... а? Как нога в сапог, влезешь, а? Хе-хе!
Маленький и кругленький Иона осторожно протягивал коротенькую руку к серебряному ушату со свежей икрой, жадно чмокал губами и косил глазами на бутылки пред собой, боясь опрокинуть их.
Против Кононова на козлах стоял бочонок старой водки, выписанной им из Польши, в огромной раковине, окованной серебром, лежали устрицы, и выше всех яств возвышался какой-то разноцветный паштет, сделанный в виде башни.
– Господа! Прошу! Кто чего желает!
– кричал Кононов.
– У меня всё сразу пущено, - что кому по душе... Русское наше, родное - и чужое, иностранное,. всё сразу! Этак-то лучше... Кто чего желает? Кто хочет улиток, ракушек этих а? Из Индии, говорит...
А Зубов говорил своему соседу, Маякину;
– Молитва "Во еже устроити корабль" к буксирному и речному пароходу неподходяща, то есть не то - неподходяща, - а одной ее мало!.. Речной пароход, место постоянного жительства команды, должен быть приравнен к дому... Стало быть, потребно, окромя молитвы "Во еже устроити корабль", -читать еще молитву на основание дома... Ты чего выпьешь однако?
– Я человек не винный, налей мне водочки тминной!..
– ответил Яков Тарасович.
Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
"Боится, что наскандалю..." - думал Фома.
– Братцы!
– хрипел безобразно толстый пароходчик Ящуров.
– Я без селедки не могу! Я обязательно от селедки начинаю... у меня такая природа!..
– Музыка! Вали "Персидский марш"...
– Стой! Лучше- "Коль славен"...
– Дуй "Коль славен"...
Вздохи машины и шум пароходных колес, слившись со звуками музыки, образовали в воздухе нечто похожее на дикую песню зимней вьюги. Свист флейты, резкое, пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в большой - всё это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людских голосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя людей кричать во весь голос. Иногда в машине раздавалось злое шипение пара, и в этом звуке, неожиданно врывавшемся в хаос гула, воя и криков, было что-то раздраженное и презрительное...
– А что ты вексель отказался мне учесть - этого я по гроб не забуду! кричал кто-то неистовым голосом.
– Бу -удет! разве здесь счетам место?
– раздавался бас Боброва.
– Братцы! Надо речи говорить!
– Музыка - цыц!
– Ты приди ко мне в банк, я тебе и объясню, почему не учел...
– Речь! Тише...
– Му -узыка, переста -ать!
– "Во лузях"!..
– "Мадам Ангу"!..
– Не надо! Яков Тарасыч -просим!
– Это называется - страсбургский пирог...
– Просим! Просим!
– Пирог? Н -не похоже... ну, все-таки я поем!..
– Тарасыч! Действуй...
– Братцы мои! Весело! Ей-богу...
– А в "Прекрасной Елене" она, голубчик, выходила совсем почти голенькая...- вдруг прорвался сквозь шум тонкий и умиленный голос Робустова.
– Погоди! Иаков Исава - надул? Aгa!
– Тарасыч! Не ломайся!
– Тише! Господа! Яков Тарасович скажет слово!
И как раз в то время, когда шум замолк, раздался чей-то громкий, негодующий шёпот:
– Ка -ак он -на меня, шельма, ущипнет...
А Бобров спросил громким басом:
– 3-за к...какое место?
Грянул хохот, но скоро умолк, ибо Яков Тарасович Маякин, вставши на ноги, откашливался и, поглаживая лысину, осматривал купечество ожидающим внимания, серьезным взглядом.
– Ну, братцы, разевай уши!
– с удовольствием крикнул Кононов.
– Господа купечество!
– заговорил Маякин, усмехаясь.
– Есть в речах образованных и ученых людей одно иностранное слово, "культура" называемое. Так вот насчет этого слова я и побеседую по простоте души...
– Смирно!..
– Милостивые государи!
– повысив голос, говорил Маякин.
– В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими людьми... Что же это такое культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова- что оно в себе заключает?
Маякин замолчал, обвел глазами публику и, торжествующе усмехнувшись, раздельно продолжал:
– Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. "Так!
– подумал я, -так! Значит -культурный человек тот будет, который любит дело и порядок... который вообще -жизнь любит устраивать, жить любит, цену себе и жизни знает... Хорошо!" -Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.