Фонтан с шоколадом
Шрифт:
В палату я успела заглянуть, кровать мне показали, даже две на выбор, одна у окна, другая в серединке. Ну что сказать – не подарок. Шесть человек, на улице не холодно, но окна заклеены, и пахнет в помещении соответственно. Отделение называется патологии чего-то там, поэтому женщины лежат и на последнем месяце, и на самых ранних сроках, когда еще и не видно ничего. Возраст, насколько успела заметить, варьируется от восемнадцати до сорока. Кстати, о возрасте. Сестра мне карту оформляла и по ходу дела спрашивает:
– Возраст?
– Двадцать пять.
– Угу, старородящая, значит.
– Почему старая? Разве двадцать
– Для первых родов много.
– А сколько же надо?
– Меньше, – буркнула противная девица.
– А вот на Западе, – завелась было я. Так мне обидно стало! Это надо же! Да народ не только на Западе, и у нас рожает спокойно после тридцати.
– Мы, слава богу, не на Западе, – отрезала сестра.
Кстати, в углу у окна лежит женщина, кажется, Люба зовут. Так ей сороковник сто пудов есть. Она, интересно, какая? Древнеродящая? Архи? Прото?
Когда я давала указания мужу по телефону, чуть ли не вся палата выползла в коридор и умирала со смеху. Я бесконечно повторяла, в какой ящик нужно заглянуть и какого цвета трусишки взять, и что нет, черный кружевной бюстик не надо, а вот там есть такая штучка, типа маечки, но очень короткая, это бесшовное белье, нет, он без кружавчиков, нет, без розочек… черт, Дим, ты что, лифчик никогда не видел? Посоветовали, чтобы не забыл ложку, чашку, вилку – еду приносят в палату, так как некоторым и вставать-то не положено, но приборов нет. И воду – завтра выходной и магазин на первом этаже будет закрыт.
Потом все расползлись, а я так и осталась сидеть в холле. Вот странно – здание снаружи не старое и поликлиника прилично отделана: стены чистые, навесные потолки, мебель там, то-се. А тут диванчики плюшевые продавленные – беременной сесть невозможно, поскольку не встанешь потом. На стенах – плакаты советского времени о пользе витаминов и вреде молочницы, телевизор маленький, и пульта нет. Традесканции пожухлые, и еще цветы – на розы темные похожи. Куст такой здоровый с темно-зелеными листьями, забыла, как называется. Мы в детстве синяки им делали: потрешь руку, и остается убедительный такой сине-фиолетовый след.
Сидела я в этом холле долго, и скоро мне стало казаться, что я тут не два с половиной часа, а много-много времени, и, представив себе вереницу дней впереди, я принялась всхлипывать. Так мне стало страшно и жалко себя. И как там мелкий? Врач даже меня не осмотрела – не будем беспокоить человека, говорит. Лучше вечером монитор подключим, а завтра УЗИ. По коридору повезли ужин. Пахло отвратительно… А есть хотелось неимоверно.
Приехал муж. Судя по количеству фруктов и пачек с печеньем, он по дороге ограбил пару ларьков. Он посидел немножко, жалел меня. Но я видела, видела, что ему не по себе в этом месте. И он уехал домой, а я осталась… Нет, все-таки я свинушка эгоистичная. Мы остались. И это придает происходящему смысл. И не буду я плакать. Пойду сейчас, займу койку и буду участвовать в жизни коллектива. Есть, сплетничать и читать «Археологический вестник». Надо бы наметить пару маршрутов на следующий год и выходить за пределы Новгородской области. А еще муж привез детективы и книжки доктора Спока. Вот так-то!
Мама не раз говорила мне: «Ты всегда сможешь оказаться там, где захочешь. Создай свое пространство». Я вспомнила эти мудрые слова, и теперь чувствую себя не то чтобы комфортно… но
С одной стороны, так и должно быть – ибо беременность и есть ожидание того фантастического момента, пока частичка тебя и твоего мужчины превратится в детеныша и он достаточно окрепнет, чтобы встретиться с нашим шумным миром.
Но мы-то не просто ждем – мы лежим в отделении невынашивания и патологии. Семь человек в палате, у каждой куча проблем, и нам абсолютно нечего делать. Только прислушиваться к своим ощущениям. И ожидание приобретает здесь патологические формы. Женщинам скучно, страшно и тоскливо, в голову ничего не лезет. Остается только болтать. Разговоры помогают отвлечься от страха и создают иллюзию некоей общности.
На окружающих выплескивается все, что волны напряжения поднимают с эмоционального дна души: воспоминания детства, обиды на родных, на свекровь, бесконечные подробности хождений по врачам, детали собственных и чужих диагнозов. Возможно, срабатывает также эффект попутчика. Это как в поезде – вероятность встретить еще раз того, с кем ночью вел задушевные разговоры в купе поезда Москва – Сочи, ничтожно мала. Так и здесь. Мы дождемся и выпорхнем из этой клетки – и никогда больше не встретимся со своими подругами по ожиданию.
А потому нет запретных тем. Все интимные детали собственной и чужой жизни перетряхиваются и пересматриваются без малейшего стеснения. Избежать бесед практически невозможно. Впрочем, не хочешь, не говори, но слушать-то все равно придется. Во-первых, двигаться много нельзя. Максимум развлечений, которые позволены мне: променад по коридору, поездка на лифте в холл, где есть пара магазинчиков и ларек с газетами.
Поэтому я сижу на высокой больничной кровати – боже, как хочется лечь, – опираюсь спиной на поднятую спинку и две тощие больничные подушки и слушаю.
Надо сказать, что по сравнению со страстями, о которых повествуют в палате, отдыхают все истории, рассказанные дамами с фамилией Пушкина – я уже сбилась, сколько их на нашем ТВ. Разве только сам Александр Сергеевич мог бы потягаться драматизмом сюжетов с жизнью наших современниц.
Вот Машка – все ее так и зовут: то ли уменьшительно, по молодости лет, то ли презрительно – за дурость. Школу закончила в прошлом году. Поступила в какой-то техникум. На вопрос – чего же так поторопилась с дитем – отвечает: