Шрифт:
Он стоял на Невском подле станции метро, уставившись в одну точку. Мысли его были сумбурны и отрывочны. «„Маяковская“… — думал он о названии станции. — Имени жены „самого лучшего и талантливого“? Если бы таковая у него имелась…»
Время от времени, однако, он приглядывался к людскому потоку, текущему мимо: лица плыли, как шары по воздуху, покачиваясь на весу, — и столь же одинаковые. Через пару минут его начинало подташнивать от этого зрелища, и тогда он вновь ловил свою определенную точку, свой, по выражению классика, «светящийся пункт», и впивался в него взглядом. Время, в отличие от потока сограждан, для него сегодня не текло.
Из оцепенения
Названия фильма он не запомнил — что-то типа «Сколько стоит… (что именно?)», да и приглядываться особенно не собирался. Погас свет, на экране замелькало.
Открывали «закрытую» тему — фильм был из жизни валютных проституток. Шли разгульные ресторанные сцены. При этом убийственно серьезный человек за кадром задавал девушкам иностранных дел «сокровенные» вопросы и получал нетрезвые исповеди: о трудном детстве, невозможности прилично заработать стандартным трудом и финских женихах. Так все и текло, довольно занудно. Он смотрел вполглаза, как вдруг насторожился — вместо цветных кадров пошли черно-белые, похожие на любительские, и на них появилось лицо, показавшееся ему знакомым.
Диктор сообщил, что это одна из самых известных ленинградских проституток. Сняли ее случайно и мимоходом, портативной камерой, когда она побывала в съемочной группе и согласилась поведать кое-что сенсационно-разоблачительное, приподнять, так сказать, завесу. Основные съемки должны были состояться после возвращения группы с юга, но, приехав, киношники узнали, что их предполагаемая героиня была убита при темных обстоятельствах.
Он слушал ровный металлический голос, почему-то как должное воспринял известие о смерти и только сомневался последним сомнением: «Она или не она?»
На экране, между тем, продемонстрировали ее фотографию в глянцевом скандинавском путеводителе по злачным местам Ленинграда. Она стояла на четвереньках задом к фотографу, в приглашающей позе, и, обернувшись, бросала прищуренный вызывающий взгляд. Кроме меховой горжетки, замотанной вокруг шеи, на ней ничего не было.
Потом показали застольные фото: она — и розовые немцы, она — и шкафообразный австралиец… Потом ее детские и подростковые снимки. Он узнал их. «Она!..»
Был на пляже в Репино особый участок, облюбованный питерской «фарцой» и прочими «центровыми людьми» — рядом со старым деревянным рестораном «Волна». Именно туда и направлялась девушка, запримеченная им еще в вагоне электрички. Темноволосая, с черными, чуть раскосыми глазами, в обтягивающих голубых джинсах. Ее фигура показалась ему уникальной — узкие мальчишечьи бедра, тонкая талия и большая упругая грудь, вольно прыгавшая при ходьбе под тканью футболки.
Придя на пляж, девушка обменялась кое с кем из завсегдатаев здешних песков сдержанными кивками и легкими улыбками, намекавшими на принадлежность к некоему клану, и устроилась загорать на цветастой подстилке.
Он был довольно наивен в то время. Сейчас-то совершенно ясно, что привлечь подобную девушку ему было абсолютно нечем. Но умный, видя непреодолимое препятствие, поворачивает, а дурак бросается очертя голову на штурм… и добивается успеха.
Покружив вокруг раскинувшегося в самой свободной позе стройного загорелого тела с двумя неимоверно узкими полосками серебристой материи, обозначавшими купальник, он сконструировал стартовую фигуру речи, и, положившись на фортуну, заговорил…
Имя ее было венгерским, фамилия — эстонской, сама она — русской, родом из Таллина, где жить ей стало скучно.
— А в Ленинграде весело?
— Весело. Здесь больше возможностей…
— Каких же?
Так фраза цеплялась за фразу, намеки становились всё прозрачнее, завсегдатаи поглядывали на него с обычной для людей этого сорта высокомерной угрюмостью, залив сверкал, время текло песком из горсти, настроение было прекрасным. Само собой получилось так, что с пляжа они ушли вместе.
Она снимала небольшую комнатку в обшарпанной коммуналке в районе Владимирской площади. Направляясь к ней, они купили пару бутылок шампанского, и сейчас потихоньку пили его, рассматривая фотографии (некоторые из них он и увидел во второй раз на экране).
Проституции в те времена в стране вообще не было (так, во всяком случае, постановили). По фотографиям же, по ее обмолвкам он почувствовал, что соприкоснулся с параллельным невзрачной повседневности миром, угрожающе-манящим и опасным. И то ли он действительно был чересчур наивен, то ли шампанское попалось слишком крепкое, то ли сказался перегрев на солнцепеке, но в ту ночь он твердо решил, что непременно вырвет ее из этой среды (для себя, разумеется). При этом ее желание как бы и не имело значения. Хотя она уже тогда ощущала себя в том мире как рыба в воде.
Сумерки зафиксировались и превратились в белую ночь. Часа в три, наговорившись, они легли.
Как ни вспоминал он впоследствии подробности той ночи — ничего не осталось. Просто шел непрекращающийся горячий прилив — от сознания того, что это великолепное тело, колыхающееся в смутном свете, в каждую данную минуту принадлежит — ему, работает — для него, любит — его. Это были те самые минуты, которых за всю жизнь не наберется и сотни.
Уходя утром, он обернулся в дверях:
— Давай увидимся сегодня вечером или завтра.
— Не знаю, ничего не знаю. Я тебе позвоню.
— А здесь есть телефон?
— Есть… но он отключен. Да и вообще я тут почти никогда не бываю.
Он вышел на улицу. На повороте с Лиговки визжали и всем телом содрогались трамваи. Денек был под стать вчерашнему — такой же безоблачный и яркий, хотя для него уже несколько померкший.
Он стал упорно ждать ее звонка. Старался побольше сидеть дома, не занимать телефон подолгу. Поспешно хватал трубку, когда раздавались звонки, нервничал при срывах связи: «чертовы автоматы!» Это стало его навязчивой идеей, пыткой. И когда он уже отчаялся дождаться ее звонка, сентябрьским поздним вечером она позвонила и раздраженным голосом коротко сказала, что приедет через час.
До трех часов ночи он дергался к дверному глазку на каждый толчок лифта. А потом лег в постель и заплакал отчаянными слезами.
Он постарался ее забыть. Прошло четыре года. И вот — этот скрипучий кинозал…
В кадре на секунду появилась прямоугольная стела серого гранита — памятник на ее могиле. Он запомнил даты: 1963–1987, и недоуменно и даже с некоторой робкой надеждой увидел, что фамилия другая, хотя имя — ее. Впрочем, он сразу понял, что фамилия, которую она ему называла, это эстонская калька той русской, что была выбита на плите. Зажегся свет. Он направился к выходу, отрешенно глядя в спину шедшего впереди. А выбравшись на улицу, не заметил, что дождь идет по-прежнему.