Щелкунчик

Чуть прихрамывая, он вышел из «Лидла» [1] и зацепился взглядом за афишу местного штадтхалле: «Der Nussknaker». Вот как! — «Щелкунчик». И кто же его дает?

На разбухшей от дождя бумаге он с удивлением прочел, что с «Щелкунчиком» выступает некий «Петербургский городской балет». Земляки, значит. Занесло же их в этот городишко в Восточных Альпах!

Кроме Петипа, фамилии на афише не говорили ничего. «Ясно, — подумал он. — Собрались пенсионеры от балета и занимаются чёсом по германской провинции. Хотя с другой стороны, подобные команды обычно дают „сцены из балетов“ — особого реквизита при этом не требуется: попрыгал по сцене Панталоне в узеньком камзольчике,

В правом верхнем углу афиши он нашел число — сегодня. Нет, вчера. Дни слипаются, даты наползают одна на другую… Вчера…

Он раскрыл зонт. «Щелкунчик». Первый в жизни «взрослый» балет, который он увидел. Вот его, первоклассника, мама ведет на дневной спектакль в Кировский. Мыши серые больше всего запомнились. И — обратное превращение в принца.

Превращение… Не сам ли он превратился из юного принца, которому, казалось, все красавицы Ленинграда были доступны, в сорокапятилетнего тяжеловесного нускнакера с квадратной челюстью? Впрочем, не будем. И через минуту он забыл об афише, балете и Петербурге-городе.

Когда упали ранние сумерки, он вышел из дому. Пересек Штутгартерштрассе и вошел в старый пешеходный город, «альтштадт», основанный чуть ли не девять веков назад. На месте Питера тогда еще пузырились болотные газы.

Он пересек Торплац, свернул в узкий Радгассе — «Колесный переулок». Навстречу ему попался шустрый улыбающиеся немецкий дедушка, шествующий за ручку, как здесь принято, с востроглазой негритяночкой лет тридцати. В России это называлось «по-солдатски». Не этот ли типаж уже встречался ему примерно неделю назад с вкрадчивой китаянкой примерно того же возраста?

Слева показалась «Башня шпионов» — видимо, с нее во времена дикого Средневековья высматривали вражеских лазутчиков. Неподалеку на непомерно большом постаменте, испещренном невнятными барельефами, торчала хиловатая фигурка мифического «короля угрей» — не тех, которые на физиономии (как тут не вспомнить Набокова: «Угорьки-то из вас повыжмут, будьте спокойны» [2] ), а которые рыбы. По названию сего деликатеса и был именован город.

Вроде бы угри должны были обитать в бойкой речонке с еврейской фамилией Кохер, сбегающей с гор, и то пропадающей где-то под городскими мостовыми, то вновь неожиданно выскакивающей на свет божий. Но как раз угрей он в ней и не замечал никогда, зато пятнистую стремительную форель видел не раз. Он прошел мимо огромного разлапистого здания банка и вошел в гонконгскую закусочную. Здесь его знали, и он не чувствовал себя чужаком.

О каменную столешницу звякнула бутылка «Биттбургера», а затем и гигантская тарелка с выбранным им раз и навсегда блюдом, кстати, самым дешевым: кусочками цыпленка с рисом, овощами, молодыми побегами бамбука, некими китайскими грибами (неопасными). Все это тушилось тут же на большой сковороде с ловким подбрасыванием.

Напротив, в потемневшем окне он увидел себя.

Вот так:

Как вдруг от мыслей о собственной вполне жизнеспособной и даже усердно жующей голове его отвлек приглушенный женский голос:

— Светка, куда сядем-то? Может, к этому мужику?

— Тут не принято за столики занятые садиться.

— Так больше мест нет.

Русской речи он отнюдь не удивился. В последние годы на несчастную Германию вслед за Турцией, Юго-Восточной Азией, Африкой и даже Индией двинулась, казалось, вся махина эсэнге с ее замашками и зычными голосами. На Торплаце, например, постоянно сидели на лавочках и открыто бухали подспившиеся люди — видимо, казахстанские немцы. И проходя мимо, он частенько слышал обрывки фраз такого типа: «Албанец свалил, долгов по уши». И, конечно, нарочито громкий матерок — мол, знай наших. В отечестве, небось, квасили по закоулкам, а здесь им центральную площадь подавай. Но в данном случае одного взгляда на обеих молодых женщин было достаточно, чтобы уверенно определить — питерские балеринки.

И вдруг — резко лопнул метановый пузырь на поверхности болота памяти. Вот она, Большая Московская, по которой он каждое утро шел, как на каторгу, в школу. Вот он пересекает Разъезжую, еще несколько домов, и взгляд его прилипает к невысокому зданию со стеклянной врезкой репетиционного зала — недавно построенному общежитию училища Вагановой.

Оттуда всегда появлялись они, голенастые тростиночки, и своей ни с чем не сравнимой походкой направлялись по Разъезжей к Пяти углам и дальше — по Рубинштейна, через Фонтанку, сквер на «ватрушке», площади Ломоносова, на улицу Зодчего Росси, к родному училищу. Головки зачесаны гладко — в те времена иначе и нельзя было — фирменная, так сказать, прическа. Он так ни разу и не решился заговорить, познакомиться. Только безнадежно смотрел вслед — как они исчезают в многолюдьи самого известного питерского перекрестка. И не знал еще тогда, что исчезать они будут всю жизнь…

И все же, одна из них насколько лет спустя возникла в его жизни — как исполнение мечты. На студенческие каникулы он устроился работать в радиоузле пионерского лагеря. Холмы, покрытые сосновым лесом, яркая солнечная игра на черно-розовых стволах. Спуск к одному из прозрачных озер с каменистым, резко уходящим на глубину дном, к купальне. А в центре находился небольшой островок с кустарником и несколькими деревьями. Среди лагерных обитателей он получил недвусмысленное название Остров любви. Блики на воде… Если очень хочешь запомнить какой-нибудь момент жизни, то обязательно запомнишь. А потом это превратится в бред счастья — словно тяжелого наркомана после жестоких длительных ломок, внезапно смилостивившись, укололи любимым зельем.

После родительских заездов он занимался тем, что, плавая с маской и ластами, добывал со дна озера бутылки, заброшенные участниками прибрежных пикников в воду, а заодно ловил в камнях раков. Сданные в поселке Поляны бутылки обеспечивали пиво (как ни странно, сюда завозили чешский «Праздрой»), а пойманные раки обеспечивали… ну, самих себя в варёном виде.

И вот среди этого буйства солнца, лесов, воды и природы человеческой возникла она, выпускница училища на улице Зодчего Росси. Приехала поработать вожатой. Русые волосы, светлые глаза, эстонская фамилия и тело, тело… Живот в шашечках мышц, дивной формы ноги.

После одного из ночных вожатских «костров» у озера они поднялись к нему в радиоузел и после этого уже не расставались ни на одну ночь до самого конца пионерского лета.

Днем он засыпал на ходу. Да сгинут позывные «Маяка»! Громкоговоритель, к неудовлетворению начальства, почти все время безмолвствовал вместо того, чтобы изливать бравурные звуки и последние известия. Зато за его окном как сумасшедшие орали кукушки. Потом он где-то вычитал, что так вот отчаянно самец птицы (кукуй?) подзывает самку.