Форс-мажор – навсегда!
Шрифт:
Был Чепик Кайманом, Кайманом и остался. Хотя, если верить на слово злополучному Пете Сидорову, Чепику теперь больше подходит «гавиал», который на сволочь похож. Сказано: Артем поверил Пете на слово. Совсем бандюком стал Генка? И кого решился обобрать?! Жену Токмарева. Значит, самого Токмарева. Беспредел, беспреде-е-ел, гражданин Чепик. С беспредельщиками у капитана ОМОНа разговор короткий – обет дал двенадцать лет назад, после того как отец… как отца… И пока обет не нарушен. Или гавиал Гена полагает, что ему простится по старой школьной дружбе?
Ну-ну! Поглядим завтра.
А
…нет, уже завтра.
НТВ запускает рискованные программы далеко за полночь.
Получается – уже завтра.
Полупортативный Sony-1400 на тещинской кухне необязательно демонстрировал полупорнуху полуклассика Тинто Брасса: шифон, якобы прикрывающий женские гениталии; отправление естественных потребностей крупным планом (что может быть естественней?! Это по-своему красиво, вчувствуйтесь, вчувствуйтесь!); стоячие «лотосы» неувядаемых старперов, готовые погрузиться…; «он старомоден, в каждой стерве видит даму…»
Именно!
…Наталья десять лет назад не была отъявленной стервой, но и дамой она тоже не была никогда.
Артем женился на ней спьяну, с горя, назло и… по старомодности.
Когда в июле пришло известие о лютой смерти отца в «крытке», Артем держался.
Мать в тот же день свалилась с инсультом.
Артем держался.
Месяц кормил с ложечки, перекладывал с боку на бок, чтобы не появились пролежни, подсовывал «утку», менял простыни, если не успевал с «уткой», утирал слезы стыда на искривленном параличом материнском лице, пытался вникнуть в неразборчивый шепот («Темуш… Темуш…» – и ничего более).
Держался.
С поступлением в том 1985-м он, конечно, пролетел. И на будущее – туманно. Врачи? Что врачи? Из больницы выписали – домашний режим. Уколы, процедуры, стимуляторы, разумеется. Но сиделок не хватает, а круглосуточный уход обеспечить… лучше на дому, сами понимаете, должны понять. Сколько это может… продлиться? Неделю.
Месяц. Полгода. Год. Всю оставшуюся жизнь. Левосторонний паралич, сами понимаете, – там сердце, слева…
Держался.
Продлилось это полтора месяца. И – кончилось. Он душил мысль-междометие «И слава богу! И слава богу!», но мысль-междометие выворачивалась и снова бубнила «И слава богу! И слава богу!» Разве нет? А если бы это действительно продлилось на годы и годы, на всю оставшуюся жизнь? Кому, спрашивается, лучше?! Матери? Артему?.. Похоронили на городском, уже тогда подтопляемым, но выбора особого не было.
Держался.
А потом вернулся в опустевшую квартиру, сел в прихожей на пол, посидел, тупо глядя на итальянские сапожки… Отец купил их матери по весне: «Примерь. – Ой, какие! – Носи! – Нет, жалко! Уже почти лето. Пусть до осени постоят. – Какое лето? Слякоть! – Ничего-ничего. Так дохожу. А осенью сезон открою…» В мае отца забрали. В сентябре не стало матери. Не стало, не стало, не стало. А сапожки – вот они.
И – не выдержал. Сорвался с нарезки. Он выпил все, что сохранилось в домашнем баре. Сохранилось чуть-чуть…
Отец коллекционировал коньяки, регулярно наведываясь в питерский дегустационный зал «Нектар», где за четвертак можно было обрести подлинный «Камю-селебрасьон», а всякие «Принц Шабо», «Шатель», «Бисквит» – и вовсе за пятнашку. Уникальное заведение. Отец сам привел Артема в «Нектар» на шестнадцатилетие: «Учись, как надо. Пиво у ларька тайком хлестать на большой перемене и портвейн под партой разливать по стаканам – большого ума не надо. – Пиво? Портвейн? Па! – Честные глаза – первый признак вранья».
Впоследствии Артем привадил к «Нектару» почти всех своих. Групповой выезд в Питер! Сначала – «Зенит», потом – «Нектар». Гарантия искристого настроения и никакой пьяной дури.
«Нектар» прикрыли тогда же, весной 1985-го. Вернее, перепрофилировали: соки-воды. Пик антиалкогольного рвения, санкционированного сверху.
Высочайший трезвенный кретинизм, увы, распространился не только и не столько на «Нектар».
Свадьба-застолье без водки – куда ни шло, но похороны-поминки?!
Удалось через ОРС, то бишь городской отдел рабочего снабжения, выцыганить пол-ящика «Кубанской» (со ссылкой на Гомозуна-старшего).
Что такое десять бутылок?! Кошкины слезы!
Правда, народу на поминках было – раз-два и обчелся. Из своих вообще никого. Считать ли Е.Е.Е. своим? Отчасти.
…Евгений Емельянович Егорычев оказался единственным из более-менее знакомых. Ранее вместе с батей главенствовали. То ли второй зам, то ли первый пом. В общем, значительное лицо. У них там в коридорах власти у каждого лицо значительное, даже если он в тех коридорах – коридорным. Е.Е.Е точно не коридорный. Подробней – Артему всегда было до фени. Сослуживец бати, тоже красноярский, зачастую наведывался в дом, запирались в кабинете с батей («Маша! Нам с Емельянычем кофе. И не мешать… – А ужин? – Сказал, не мешать! Вы с Артемом садитесь, не ждите… Ну, извини. Ну, сделай нам бутербродов каких-нибудь. – А горячее? – Ма-ша!») – судьбу Отечества на уровне города решали. Мать недолюбливала Е.Е.Е., но деликатно: визиты по служебным делам в канун ужина – не самая веская причина для ярко и громко выраженной демонстрации: нашел время! На службе не наговорились?!
Должное Егорычеву отдать надо – нашел время подоспеть к… последнему ужину, поминальному. Более никто из оравы прежних иссскренних друзей по работе. Семья Токмаревых после суда над батей – отверженные. А Е.Е.Е. пришел. Даже произнес нечто прочувствованное: «Маша не мыслила себя без Дмитрия Алексеича… Теперь они снова вместе…» Даже по-мужски, скорбно, обнял Токмарева-младшего и вполголоса приободрил: «Зайди… потом… Или позвони. Придумаем для тебя что-то подобающее… соответствующее…» (Артем машинально и тоже вполголоса послал его на х-х-х… Нашел время, Е.Е.Е.! И тот понял. Так и отреагировал: «Понимаю тебя…»)
…В общем, из своих, из поколенчески своих – только Марик Юдин, растерянно хлопающий густыми-длинными, будто накладными, но природными ресницами:
– Арт! Мои, понимаешь, в Москве. Я все думал – сообщать им, не сообщать? Ну и… Все так внезапно, Арт…
– Спасибо, Марик. О чем ты, Марик? Спасибо.
Остальные сверстники – кто не поспел из Питера, кому не дозвонились, кто прикинулся неоповещенным. Понятно, сентябрь – первые институтские учебные дни, а то и затянувшаяся производственная практика на турнепсе. Ни Гомозуна, ни Генки Чепика, ни Катюхи (институт культуры, Лесгафта, «Муха»). И за столом – все больше лица, знакомые смутно.