Фортуна
Шрифт:
— Это обычные разговоры, Педер! Мы все знаем, что каждое предприятие, организованное человеком, подвержено превратностям судьбы, или, можно оказать, провидения. Но если предприятие управляется людьми разумными и предусмотрительными, что, например, можно сказать о «Фортуне», то — с чисто человеческой точки зрения — это уже достаточная гарантия. Ведь, насколько я знаю, профессор Левдал пользуется огромным уважением и доверием?
— Да, это большой человек, — вмешался старый Крусе, отложив нож и вилку. — Можно сказать, что всё и все готовы к
— Хотел бы я знать, почему такой человек берет деньги взаймы? — сказал Педер.
— А разве он берет деньги взаймы? — разом спросили и Мортен и Йорген.
— Да, многие мои клиенты рассказывали, что они давали деньги Карстену Левдалу под его расписку.
— А какого рода эти люди?
— По большей части из небогатых, которые скопили немного деньжат.
— Ну, тогда мне понятно! — сказал Йорген. — Это просто бедняки, у которых не хватает денег на жизнь, и Левдал по доброте души берет их убогие копейки и, делая вид, что вкладывает эти деньги в свое предприятие, охотно выплачивает по шесть-семь процентов.
— Как? — перебил Мортен. — Ты сказал, что он платит по шесть-семь процентов?
— Ну, точно и не знаю, — отвечал старик, — но такой способ заниматься благотворительностью совершенно в духе старого профессора. Он, конечно, немало зарабатывает и сам, но принадлежит к тому сорту людей, которые готовы дать заработать и другим; он не из тех тузов, которые боятся поделиться с бедняками даже ничтожным скиллингом и стараются все заграбастать только себе.
Разговор перешел на Кристенсена и других. Педер стал смешить отца, рассказывая новейшие городские сплетни.
Мортен ел молча, погруженный в глубокое раздумье, и время от времени бормотал: «Семь процентов… семь процентов…»
Абрахам много раз заказывал Грете Стеффенсен корзинки, и они, наконец, так хорошо освоились друг с другом, что для посещений уже не нужно было придумывать предлога.
Грета привлекала его какой-то удивительно спокойной силой, и он охотно поддавался этому влечению.
И старик оказался интересным собеседником, когда Абрахам познакомился с ним поближе. Юноша находил в резких, насмешливых высказываниях Стеффенсена отражение собственных взглядов и мнений — воззрения новой эпохи.
В жизни Абрахама бывали минуты, когда он чувствовал какую-то червоточину в том благополучии, которое его окружало. Он сознавал тяжесть совершенной им ошибки, это угнетало его, мешало ему, и вот в эти-то минуты, когда на сердце становилось уж очень тяжело, он обращался к невидящим глазам Греты за поддержкой. Он садился на скамеечку у ног девушки, брал ее маленькую тонкую руку и прикладывал к своему лицу, чтобы она ощупывала пальцами черты его лица и рассказывала, о чем он думает.
Она сидела за работой и болтала с ним. В ее лице не оставалось ни тени насмешки и горечи, появлявшихся при разговорах отца. Наклонив голову, она слушала Абрахама, и счастливая улыбка не покидала ее тонких
Абрахам легко завоевал ее доверие. С того дня, как она впервые услышала его голос, она не скрывала своей симпатии к нему с откровенностью, необычной для простой скромной девушки. Она не видела Абрахама, поэтому спокойно и просто говорила многое, чего, быть может, не сказала бы, если бы могла следить за меняющимся выражением его лица.
Она привыкла называть вещи своими именами; разговоры с грубоватым отцом укрепили в ней наивную уверенность в своей правоте, уверенность, которую могла бы поколебать чья-нибудь двусмысленная улыбка или нескромный взгляд.
Абрахам был первый встреченный ею человек из круга, более утонченного, чем тот, в котором она жила, и поэтому ей хотелось говорить с ним о многом, о чем она думала в одиночестве, что таила в себе. Они делились воспоминаниями об умерших матерях, и эти рассказы о детстве особенно сблизили их.
— Неужели тебя не тяготит твое богатство? — спросила она однажды.
— Что ты хочешь сказать?
— Ну, если ты не понимаешь, ты глуп!
— Да ведь ты же знаешь, что я глуп!
— Нет, ты только умеешь притворяться глупым, а вообще-то ты ужасно умный!
— Но что ты все-таки хотела сказать о моем богатстве?
— Разве ты не слышал, как мой отец рассказывает о бедняках, о настоящих бедняках, не таких, как мы, а тех, кому нечего есть.
— Ну да… понимаю… Но ведь богат не я, а мой отец!
— О! Не отговаривайся этим! Ты можешь иметь все что захочешь, а когда он умрет, ты получишь его деньги. Что ты тогда будешь делать с таким богатством?
— Я дам тебе столько, сколько ты захочешь…
— А зачем же мне так много?
— Нет, это просто потому что… потому что…
— Потому что ты любишь меня! — сказала она и засмеялась.
Абрахам вздрогнул и смутился. Она произнесла это редкое и трудное слово так же легко, как в другое время могла бы повторить какое-нибудь грубое словечко, сказанное отцом.
— Если ты меня не любишь, зачем же приходишь сюда, и сидишь со мной, и мешаешь мне работать, когда мне следовало бы работать как можно прилежнее? — Она снова весело засмеялась. — Но ты можешь мне довериться! Я все отлично понимаю: ты ведь больше не любишь свою жену.
— Но, Грета! Как ты додумалась до этого?
— Я слыхала…
— От кого?
— От тебя.
— Ну, это уж неправда, Грета! Я никогда ни одного слова не сказал…
— Нет! Конечно, ты не сказал ни слова, но я ведь слышу не слова, а голос, каким говорят; я знаю все, о чем ты думаешь, я чувствую, как ты скажешь: «Здравствуй, Грета!» Уже по звуку твоих шагов за окном я знаю, зачем ты пришел: мешать мне работать или… или…
— Или что?
Она оставила работу, протянула к нему обе руки, и, прежде чем он успел предотвратить ее движение или отдать себе отчет в том, что происходит, она прижалась плечом к его плечу и шепнула ему на ухо: