Фотькина любовь
Шрифт:
— Послушайте, Елизавета, да ведь вы все время были на взводе. Какой же тут уход, честное слово?
Она будто и не услышала этих слов.
— Сейчас вся деревня ставит мне в упрек эти бабушки Анны труды. На меня все показывают пальцем, как на прокаженную. Я не вынесу этого!
— Зачем вы мне все это говорите? Я же вам ничем не помогу… Вы можете, как люди, по закону, разойтись с Сергеем Петровичем!
— Что вы сказали? — она почти закричала и показалась Прокопию некрасивой: раскосая, с выпавшими из-под шапки жирными, черными прядками.
— Я
— Разойтись значит? Отдать ему всю жизнь и разойтись? Благодарю за совет! Вы знаете, что у него масса женщин! Он завтра же найдет другую. Вот посмотрите, я много лет берегу это письмо, как доказательство его распущенности… У него не только есть женщины, но и немало по белу свету детей пущено, сирот, на страдания. Вот читайте!
Это было письмо председателя сельского Совета села Святые Ключи, адресованное Сергею Яковлеву. В письме сообщалось о том, где захоронены расстрелянные фашистами партизаны, в том числе и Наташа Ковригина, как сельчане чтут память погибших. О ребенке сказано несколько слов: да, по слухам, у Наташи была грудная девочка. Ее якобы унесли партизаны-разведчики из того же соединения, отправили на самолете в Москву.
— И вы не сказали ему об этом?
— Что я, идиотка?
— Как зам не стыдно, Елизавета, честное слово!
— Дурак ты, Прокопий. И больше разговаривать с тобой не о чем, — она громко захлопнула за ним дверь.
«Вот стерва!» — Прокопий хотел тотчас же разыскать Сергея Петровича и рассказать ему все. Но подумал: муж да жена — одна сатана, похвалить-то обоих не за что, да и ругать, вроде бы нет основания. Разберутся. А за обман Елизавету он решил все-таки взгреть. Скрыть письмо и держать столько лет!
Приехав однажды в райцентр за двумя новыми «Беларусями», он зашел в прокуратуру и опешил: за столом, увидел он, сидела та самая, красногубая.
— Вы к кому, товарищ? — улыбнулась она.
— Не к вам, — Прокопий дал задний ход, но она все-таки остановила его.
— Погодите, погодите!
И тогда только Прокопий разглядел ее по-настоящему.
Это была не красногубая. Эта была помоложе, покрасивее.
— Так что же вас все-таки привело?
— Нет. Вы скажите сперва, кто вы?
Она засмеялась.
— Какой вы недоверчивый. Я работник прокуратуры. А здесь — наша юридическая консультация.
— Понятно, — Прокопий бросил на стул кепку и сел на нее. Девушка снова улыбнулась.
— Рассказывайте.
Закончил Прокопий вопросом:
— Неужели за это оштрафовать нельзя?
— Нет. Нельзя. Поздно. Неподсудное сейчас дело.
— Девушка, — Прокопий облокотился о стол. — Поговорите со мною спокойно, честное слово!
— Ну, давайте.
— Скажите мне, пожалуйста, вот эта Елизавета чью-то человеческую судьбу искалечила и она безвинна? Так, что ли?
Прокопий тяжело вздохнул. Что она могла ему еще объяснить, эта обаятельная, когда он сам все понимал. И что можно предпринять? Прокопий наговорил
…Рассвет уже отполыхал, и кончился для Прокопия праздник. Потянул ветер, пошли по воде мелкие волны.
Прокопий пригнал лодку к своей пристани, бросил в рюкзак косачей и по верхней дороге пошел в деревню.
У калитки председательского дома остановился, повернул щеколду, вошел во двор. «Сейчас у них никого дома нету, — решил созорничать Прокопий, — посажу на тополь косача, разыграю Сергея».
Он прошел в садик, глянул на летнюю беседку. Там на деревянной лавке, лицом вверх лежал Сергей Петрович.
У него отнялись ноги, он не мог нормально дышать и, кажется, очень сильно простыл: до рассвета вышел в сад, а занес его Прокопий в дом только в десятом часу.
— Осторожно, Проша, — предупреждал полушепотом Сергей Петрович, — скрючило меня опять!
Потом поднялась температура. Его увезли в районную больницу, затем в областную. Прокопий трижды сгонял на своем «Москвиче» в сопровождении неизменных товарищей председателя Миньки и Олега в областной город. Но в палату его не пустили. А когда он разузнал, возле которого окна лежит Сергей и, подогнав «Москвича», взобрался на верхний багажник, из вестибюля внезапно выскочила нянька с палкой в руке.
— Я те что говорила, — крикнула она. — А ну, марш отсюда, страмец! — И замахнулась палкой.
Прокопий дрогнул. Не приняв боя, укатил домой.
Еще немного, и опять окончательно переломится лето. Птицы в лесах петь перестают, тополя и ракиты по берегам нет-нет да и обронят на травку листочки, желтенькие или пурпурные. Ветерок холодный по низу, по земле шарится, задирает на молоденьких курочках все их сорок рубах, оголяет тело. Зябко. А работы и забот в это время у всех по горло: и у колхозников, и у рыбаков, и у грибников. До свету в домах кто-то да просыпается. И пошло: обуванье, одеванье, умыванье, кто — в лес, кто — в поле, кто — к реке.
Яков Георгиевич Башаратьян твердо запрограммировал свои два выходных дня: первый — грибы, второй — удочка. И никаких отступлений. Почти до полуночи возился он в гараже, ремонтируя свой желтый «Запорожец», прозванный сослуживцами «Антилопой-Гну», обсудил с соседом маршрут поездки. Яков Георгиевич хорошо знал Зауралье: сразу после окончания института приехал сюда. Друзья, отработав обязательный срок, разъехались, а они с Андрюшей Мартынюком, как бросили якорь, так и намертво. И Андрюша стал уже заведующим отделением, и он, Яшка Башаратьян, теперь известный в области хирург. И нисколько его не тянет в родной Аястан. Все здесь почти от нуля начинал, все своими руками сделано. Разве бросишь? Сакля, хотя и худа, но своя — так старики судят.