Фотькина любовь
Шрифт:
Вскоре, однако, грибная и рыбная программа Башаратьяна начала ломаться. Только зашел домой из гаража, как позвонил Андрей.
— Прошу тебя, Яша, завтра, с утра, посмотреть у меня несколько больных. Я буду в первом корпусе ждать, в ординаторской. Хорошо, Яша?
Андрей просил, и Яков многие годы эти просьбы принимал, как приказ, и никак не мог отказать, и Андрей это тоже хорошо знал. Существовало между ними правило: помогать друг другу во всем.
Башаратьян брюзжал в трубку:
— Ты, Андрюша, всю жизнь мне испортил. Ты как худая корова в ненастье телишься… Правильно? Ну вот. И я думаю, что правильно! Я, Андрюша, уже шестой десяток живу, но такого добряка,
В общем, все эти шутки были уже явным выражением согласия. Яков Георгиевич вычеркнул из программы первый день. «Черт с ними, с грибами. Раз Андрею надо — значит, надо. Зря просить не станет!»
В субботу, к началу рабочего дня, он был в отделении больницы. Андрей действительно находился в «цейтноте». Переполнены не только палаты, но и в коридоре, вдоль стен, стояли кровати.
В первой же палате Башаратьян увидел бледного, с печатью смерти на лице человека с мучительно сжатым черствым ртом.
— Он же в шоке! — шепнул Андрею.
— Да. Тут уже работают наши. Пойдем! — тихо позвал Андрей. Проводив Якова Георгиевича после нескольких операций до остановки автобуса, Андрей пообещал:
— Завтра сам за тобой заеду и увезу. На рыбалку или куда хочешь! Сам заеду и увезу. Не сердись!
Дома как всегда ждала стопка писем. Первое от Николы Осипяна, партизанского командира. Никола, будто чувствуя приближение чего-то необыкновенно горького и страшного, будто прощаясь, писал Якову о том, что партизанское прошлое надо воскресить в памяти, что Яков должен написать несколько страничек в книгу, которую они хотят издать, чтобы оставить память потомкам. Надо всех вспомнить, Яша! Сейчас у нас веселые свадьбы справляют, по пятьсот человек пьют днями и неделями. Денег много, вина много, фруктов много! Всего много! А чего-то все-таки не хватает. Воздают хвалу друг другу обоюдно, задаривают друг друга и глаза на худое закрывают. Не все, конечно, такие, но есть еще. Нет дома без скандалов, нет и леса без шакалов!
«Ты напиши, Яша, о партизанах, как мы жили, — просил Никола. — Я сам отнесу твои письма куда надо. Напечатаем!»
Письма Николы не часты. Но когда Башаратьян получает их, он весь уходит в свое прошлое, перебирает в памяти лица друзей, видит их улыбки, слышит голоса. Башаратьян всего один раз ездил на родину. Они провели много дней со своим бывшим командиром, совершенно седым человеком. Он на пенсии, но все дни занял: по горло поисками ветеранов партизанского движения.
— Забыто все, товарищ командир, — сказал ему тогда Яков Георгиевич. — Зачем давнее прошлое ворошить?
— Э-э-э, брат, не скажи. Стрелу из раны вытащить можно, ненависть из сердца — нельзя! И тебе советую по возможности искать. Немало парней и с Урала и из Сибири было у нас, где они?
Ночь была для Якова Георгиевича очень тягостной и сумбурной… Горечь обжигала рот, а рядом булькал чистый-чистый родник, но он никак не мог дотянуться до ключевой воды… Не видно было конца войне. Шли в атаку каратели с красными рожами… Эти страдальчески поджатые губы и белый шрам на гортани… Яков вспомнил. Это же Сергей! Тот, с которым они чуть было не подрались перед боем. Это потом, позже, Яков убедился, какой он, Сергей, отличный парень.
Перед рассветом Яков позвонил Андрею. Но дома его не оказалось. Набрал номер больничного телефона, едва дождался ответного хриплого баса.
— Это я, Андрюша!
— Слышу. Жди. Я за тобой заеду. Около десяти.
— Андрей,
— Нет его уже там, Яша! Скончался… В половине пятого…
В день похорон Сергея Петровича Яковлева выпал обильный теплый дождь. Когда выглянуло солнце, над Суеркой и Тоболом повисло парное марево — верный признак устойчивой погоды.
Во время похорон вся верхняя дорога, от деревни до кладбища, была уставлена автомобилями и тракторами: механизаторы со всей округи приехали проститься с председателем и депутатом. Гудели моторы, стоял в воздухе рев автомобильных сирен.
…Через пять дней Прокопий сходил в сельсовет, зарегистрировал родившегося парнишку — Сергея.
Бабушка Анна в этот вечер сказала назидательно Прокопию:
— Заставьте Елизавету оградку-то на могиле покрасить, али сами покрасьте. Да тополя надо бы посадить… Такой человек большие почести заробил… Таких-то нынче днем со свечкой не найдешь!
— Можно об этом и не напоминать. Сами догадаемся, честное слово! — ответил Прокопий.
У ОЗЕРА
Несмотря на молодость, Виталька Соснин уже дважды успел побывать в исправительной колонии. Первый раз — за хулиганство, хотя хулиганства особого, считал Виталька, и не было. Так, излишняя горячность.
В то время Виталька учился в ПТУ в городе, на тракториста-машиниста широкого профиля, ходил в белой нейлоновой с твердым, как береста, воротником рубахе, купленной матерью в Рябиновском сельпо. Он был плечист, коренаст, а светлая шевелюра его достигла подобающих городу размеров. Стройный, кудреватый, во время дежурства на кухне в белом халате, он смахивал на девчонку. «Молодая, подайте, пожалуйста, два чистых стакана», «Девушка, золотко, не кладите мне лук. Ненавижу!» — слышал Виталька просьбы. Он не сердился. Он вообще никогда ни на кого не сердился. Летними вечерами пропадал Виталька в городском саду, на танцплощадке, научился отменно «твистовать», причем «бацал» так, что многие сокурсники поглядывали с завистью.
Все у Витальки шло ладно. Мать писала письма, в которых советовалась, как с мужчиной, заменившим в доме отца: продать или оставить на племя телушку Маньку, нанять ли плотников или он сам во время каникул переберет крышу у завозни. Передавала поклоны от родных и знакомых: «Ждут тебя, сынок, в колхозе». Дядя Виталькин, материн родной брат Афанасий, в письмах заявлял прямо:
«Не самоучкой будешь, спецом и, поговаривают, поставят тебя механиком или завгаром, потому как ты и до училища шофером работал и большой мастак на всякое железо. А жалованье там, сам знаешь какое, около двухсот!»
Виталька отписывал матери и дяде регулярно. Советовал, как и что; сулился к будущей весне получить диплом.
Все кончилось в тихий майский вечер. И потому, что связался Виталька с Жоркой — высоким парнем с золотыми фиксами во рту, стриженым так же, как и Виталька, под «Иисуса Христа». Жора работал в спецавтохозяйстве и дружил с девчонкой, у которой было необыкновенное имя — Милиция. Дружил, не дружил — непонятно. Ни разу не видел Виталька, чтобы Жора хотя бы прогуливался с девушкой. Однако по утрам он зевал, бесстыдно подмигивал Витальке: «Спать вусмерть охота! Вчера с этой шалавой до петухов на бревнах обжимались. Влопалась она в меня капитально!»