Фотограф смерти
Шрифт:
В трубке захрустело, и звук этот неприятно резанул по нервам.
– Имени не знаю, фамилии тоже, – продолжал отчитываться Геннадий Юрьевич. – Харя средней паршивости. И возраст средний. Вообще невзрачненький типчик. Сильно накосячил?
– Сильно, – признался Адам, которому все-таки удалось подцепить неизвестный предмет.
– Пон-я-я-ятненько… Заказ вообще-то бабень забирала. Вот она – ничего. И на копытах у нее не хрень китайская, а Raffiaswoon от Stuart Weitzman. Причем оригинальненький… Тряпье соответствует. И морда шлифованная,
Если бы вещи обладали волей, Адам сказал бы, что предмет не желает покидать убежище. Он то и дело застревал, вынуждая раскачивать его, как осколок в ране.
– Я сказал бы, что дамочка из модельной тусовки. Не сама, конечно, рожей торгует, но рядом держится.
– Рост? Типаж? Особые приметы?
Чем сильнее сопротивлялся предмет, тем крепче становилось желание выковырнуть его.
– Ну… загнул, – Геннадий Юрьевич всхрапнул в трубку. – У тебя, Тынин, совсем мозг выморозился. На кой мне ее особые приметы? Размер ноги тридцать пятый. Сойдет?
– А рост? Цвет волос? Типаж?
– Господи… да ты прилипчивый, как скотина. Пиши. Рост средний. Волосья рыжие, но может статься, что и парик. Глазья зеленые. Белая. Ну в смысле не китайка там.
– Кожа?
– Кожистая кожа! – рявкнул Геннадий Юрьевич. – Пудреная.
– Светлая или смуглая?
– Загорелая.
Женщина среднего возраста среднего роста европейской внешности. Волосы рыжие, крашеные. Естественный оттенок неизвестен. Глаза предположительно, зеленые. Размер ноги – тридцать пятый. Финансово обеспечена. Предположительно связана с модельным бизнесом. И совершенно точно имеет отношение к человеку, который отправил Дарье туфли.
Дарья расстроилась, хотя и пыталась скрыть эмоциональные переживания.
В трубке раздались гудки. Геннадий Юрьевич предпочел закончить разговор, доставлявший неприятные ощущения, и следовало радоваться, что он хотя бы на вопросы ответил.
Адам вернул телефон на стол и все-таки вытащил предмет из тайника.
Шкатулка. Высота пять сантиметров. Длина – пятнадцать. Ширина – семь. Изготовлена из дерева, покрыта лаком. Вследствие неправильного хранения лак потускнел.
Бумажной салфеткой Адам очистил шкатулку от пыли. На боковинах и крышке проступил узор – белые и голубые розы. Крышка откинулась легко, продемонстрировав винно-красную обивку. Однако Адама заинтересовала не она – фотографии на дне шкатулки. Их было несколько, перетянутых крест-накрест узкой лентой.
Снимки Адам разложил крестом, и в центре оказалась фотография темноволосой коротко стриженной девушки. Острые черты лица и манера смотреть словно бы искоса кого-то напоминали, но Адам не сразу понял, что напоминали они Дарью, но очень молодую, шестнадцатилетнюю, с которой он сам, Адам Тынин, не был знаком. Но только Дарья умела улыбаться вот так широко и не стеснялась этой улыбки. И вот эта поза ее – характерная, в три четверти оборота. Голова поднята, руки скрещены на груди, а левая нога выставлена
Но при всем внешнем сходстве девушка не была Дарьей.
Вопрос: что в данном случае имеет определяющее значение – сходство или различие?
Адам сложил фотографии и, перевязав лентой, спрятал в шкатулку. А шкатулку убрал в тайник. Новые обстоятельства требовали оценки.
На крышу Елена поднялась сама. Ей было тесно в доме. Комнаты вдруг стали маленькими, захламленными. Елена открыла все окна, но легче не стало.
Наверх!
Она выбежала на лестницу, взлетела на последний этаж и с восторгом увидела приоткрытый люк.
Черная крыша с ободком-парапетом. Лес антенн и проводов. Битое стекло и куски кирпича. Чья-то тетрадь, придавленная камнем. Лежит, верно, с прошлого года, промокала не единожды, высыхала не единожды. Листы стали ломкими, а буквы стерлись.
Елена убрала камень и взяла тетрадь в руки.
– Я отпущу тебя, – пообещала она, проводя мизинцем по грязной обложке.
Елена села на парапет и, вырвав из тетради лист, принялась складывать самолетик. Закончив, она столкнула его вниз и смотрела, как он падает, кувыркается, пытаясь зацепиться куцыми крыльями за воздух.
Листов в тетради оставалось еще много.
Когда-то точно так же облетали листья. Клен, совсем как человек, лысел с вершины. Темно-бурые листья отламывались тяжело, падали вниз и кувыркались на ветру. Лишь у самой земли кувырки переходили в скольжение, и листья прятались под днище старенького «ЗИЛа».
Елена – Леночка – собирала их, выискивая те, которые без червоточин, но с выпуклыми, восковатыми жилками. Сушила в газетах, придавливая сверху энциклопедиями, а потом, уже сухие, складывала.
У матери листья вызывали раздражение. Бабка просто терпела Леночкины чудачества.
Как-то давно все… ушло все… и Леночка ушла. Скоро наступит время Елены. Ветер тронет ее, пробуя на крепость, потом ударит со всей силы, обрывая тонкие жилы между настоящим и прошлым. Он толкнет ее в будущее, непрочное, как осенний воздух, и спрячет в складках времени.
Навеки.
Это же так просто. Очевидно.
Елена держала на ладони последний самолетик.
– Лети, – приказала она шепотом, стряхивая самолет в пропасть.
Смотреть, как он падает, Елена не стала. Она поднялась, прошлась по краю крыши и, добравшись до угла, остановилась.
Еще не время: ветер только набирает силу.
Еще не время. Но время – рядом.
Совет устроили в саду. Старые яблони сплетались ветвями в узорчатый полог. В прорехи листвы лился свет, и клеенчатая скатерть пестрела белыми горячими пятнами. Гудели шмели. Пахло свежестью и землей. И запахи были столь сильны, что пробивались сквозь кордоны насморка: здравствуйте, последствия предыдущей ночи. Вот она, расплата за ковбойство и прогулки под дождем.