Фотограф смерти
Шрифт:
Дневник Патрика
20 марта 1852 года
Я давно не писал, на что имелись причины.
Я перечитал предыдущие записи. По-моему, они уродливы. Мне стыдно за безграмотность и манеру письма. Радует, что дневник никогда и никем прочтен не будет. Мне следовало раньше заняться собственным образованием.
Чтение, поначалу казавшееся мне повинностью, которую я отбывал из любви к миссис Эвелине и мисс Брианне, изменило меня. Я прочел с десяток книг, глотая слова, как мой отец глотал дешевый портвейн, но впервые увлекся я историей несчастного сироты. Я знал, что она не правдива. Меня поразило то, что другой человек, используя те же слова, которыми я говорю, рассказал о чьей-то жизни. Я знал, что все – вымысел. Не существует мальчика Оливера, как не существует и злодея Сайкса, и продажного еврея Феджина. Но я знаю, что в Лондоне есть тысячи бродячих мальчишек и тысячи злодеев. Их жизнь – тьма. Она и порождает тьму.
А чем будет смерть?
Убийство – зло. Но если и добро тоже?
Я возьму то, к чему эти люди относятся с пренебрежением, и отдам моей дорогой миссис Эвелине. Я уже решил, что сделаю это, и не отступлю от своего решения.
Я уже попробовал аппарат на собаках. Старый кобель, которого давно пора было избавить от мучений, ожил. Он вновь стал сильным и злым. Я каждый день навещаю пса. Я боюсь увидеть признаки умирания, но пока он жив. Это хорошо.
Но миссис Эвелина – не собака. Сработает ли мой метод с нею? Мне необходимо испытание, но в поместье у меня связаны руки.
Сегодня я сказал, что еду в Лондон. Там я найду подходящий для эксперимента материал. Мне пригодилось послание от дядюшки Сэма. По нему я ничуть не скучал, но понял, что рад буду повидаться.
Я запомнил Сэма громилой, сплошь заросшим волосами. Его огромная борода поднималась до самых глаз, а над бровями начиналась криво обрезанная челка цвета лисьей шкуры. Рыжий косматый волос покрывал и руки, только ладони оставляя голыми, гладкими.
Его вечный компаньон Гринджер запомнился мне бледным и худым. Он терялся в просторных одеждах, которые носил, напяливая одну поверх другой. Гринджер постоянно жевал табак. По безволосому подбородку его то и дело стекала коричневая слюна.
Я попробовал представить этих людей здесь и понял, что прав был Сэм: их не примут в Лондоне. А если и примут, то лишь как животных, чья единственная роль состоит в том, чтобы развлекать джентльменов.
Что ж, если я сумею им помочь, то буду рад.
Миссис
Надеюсь лишь, что корабль уже прибыл или прибудет в ближайший срок, потому как я опасаюсь надолго оставлять поместье.
Дневник Эвелины Фицжеральд
5 апреля 1852 года
Патрик отбыл. Не могу не признать, что без него в доме стало тоскливо. Ни днем, ни ночью я не могу избавиться от ощущения, будто бы вот-вот случится нечто непоправимое, чему я буду виной. Доктор приписывает мою тревожность болезни и рекомендует снимать ее лауданумом, и я не имею сил противиться. Но всякий раз, растворяя капли в теплом вине, я вспоминаю Джорджа, а потом всю свою жизнь, такую долгую и такую пустую.
Могла ли я хоть что-то изменить в ней?
Я не желала отпускать его тогда, но отпустила. Я не желала выходить замуж за Ната, но вышла. Я и Патрика не желала видеть, но…
Мысли с каждым днем все более странные. Порой я перестаю различать реальность и сны, тем паче что они, вызванные опиумным молочком, прекрасны и ярки. Или ужасны, но тогда все равно ярки.
Я всячески стараюсь скрывать от Брианны свое душевное нездоровье. Надо сказать, что за время моей болезни мы с дочерью стали близки как никогда ранее. Мне остается лишь удивляться прежнему своему равнодушию. Брианна – чудесное дитя, светлое, искреннее. Ее душа легка, как пушинка. Ее взгляд ясен, и в нем я вижу себя прежнюю, отчего сердце сильнее щемит. Неужели и она, моя милая Брианна, некогда будет жалеть о прожитых годах?
Не знаю. Я бы все отдала, чтоб сделать ее счастливой, но правда в том, что отдавать мне нечего.
Однако чем дальше, тем большее беспокойство снедает меня. И причиной ему – Патрик. Имя его не сходит с Брианниных губ. И с каким восторгом она произносит его!
Нет, конечно же, я все придумала, ее привязанность естественна, ведь Брианна столь же одинока, как и я. Если она и любит Патрика, то нежной сестринской любовью, которую не в силах подарить собственному брату.
Я придумываю себе страхи.
Я больна.
Но я не могу не признать, что Патрик сильно изменился. Ему пошли на пользу наши с Брианной уроки. Он стал правильно разговаривать, приохотился к чтению, весьма полюбив рыцарские сочинения Скотта. И я усматриваю некоторое сходство Патрика с преисполненными урожденного благородства персонажами сэра Вальтера.
Следует признать, что он силен и умен, но я продолжаю испытывать беспокойство. Дело, которое затеял Патрик, несомненно, благое, однако справится ли он? И я уповаю на Господа, который не оставит это дитя без присмотра.
Здравствуй, Кэвин!
Смею полагать, что весенний Париж куда приятнее весеннего Лондона. Здешняя сырость вызывает тоску, и не только у меня. Разговоры скучны, собеседники тоже. Мне изрядно не хватает твоего общества. Уж ты бы сыскал способ встряхнуть здешнее унылое болото.
Но пишу я тебе не только чтобы жаловаться на жизнь, хотя печаль моя безгранична, и порой я начинаю чувствовать себя полным мизантропом и отчаянным меланхоликом. И даже новости, полученные от нашего агента, не в состоянии унять эту печаль. А новости превосходные. Ему удалось прямо на месте перепродать часть товара и получить прибыль, которую он вновь вложил в слоновую кость. Он клянется, что по нынешнему времени это – наивыгоднейшее вложение капитала. Я ему верю.
Он пишет, что не пройдет и двух недель, как первая партия товара отправится в Лондон, и поручает мне найти человека, который бы взялся устроить наши финансовые дела тут.
Возможно, у тебя, Кэвин, имеется на примете подходящая личность?
На том завершаю.
Желаю тебе здоровья и всяческих радостей.
Сам остаюсь в сем унылом городе, который чем дальше, тем больше воняет, в черной меланхолии.
P. S. Не так давно имел несчастье лицезреть нашего старого недруга, который вдруг объявился в Лондоне в компании двух американцев. Торговцы ищут бедолагу, готового прикупить их груз. Но я не представляю того, кто бы вдруг решил связаться с этими ужасными людьми. Один из них огромен, космат и рыж. Другой – субтилен и имеет привычку постоянно жевать табак.
Вежливости ради я поприветствовал родственника – гореть бы ему в аду! – и выразил надежду, что его предприятие увенчается успехом.
Дневник Патрика
15 апреля 1852 года
Мы уже провели неделю в Лондоне. Как я и предполагал, помощь моя оказалась бесполезна в отличие от помощи мистера Н., барристера. Он – человек разумный и терпеливый. Это ему пригодилось в общении с Сэмом. Характер у Сэма испортился. Он по-прежнему волосат и отказывается идти к цирюльнику. Говорит, что это – пустая трата денег. Но он охотно тратится на виски, правда, выбирает напиток самый дешевый и, на мой взгляд, подозрительный.
С подозрением он смотрел и на меня.
– А ты жентльменом стал, – сказал он при встрече. – Совсем жентльменом.
И прозвучало это не похвалой.
Но меня волнует не его отношение, а кашель, который сжирает Сэма. Сэм смеется, говорит, что проживет сотню лет, а я вижу, как сгибается он в приступах. И кровь на губах, на бороде и на клетчатом платке, который Сэм купил как свидетельство нового своего положения. Он считает, что только джентльмены носят платки, и чем платок больше, тем больше достаток.
Его собственный платок огромен. Его хватило бы на рубашку для Гринджера, тем паче что тот неимоверно худ. На левой руке его остался лишь один палец, и тот сведенный судорогой. Он торчит кривым крюком, внушая отвращение всем, кому случается увидеть это уродство.
Я отдал Гринджеру свои перчатки, но Сэм обиделся:
– Что, не так хороши для этого местечка?
– Если вы хотите вести серьезные дела, то вам следует и выглядеть серьезно, – ответил я тогда.
Разговор перешел в спор, а спор закончился решением, которое показалось Сэму логичным. Он и Гринджер останавливаются в гостинице – Сэм выбрал самую дешевую из более или менее приличных – и ждут. Я же вместе с мистером Н. занимаюсь их делами.
Подобное доверие льстит и внушает опасения. Я не хочу подвести людей, которых знаю с детства.
Дневник Эвелины Фицжеральд
17 апреля 1852 года
Сегодня мне стало легче. Приезжали доктор и с ним человек удивительного вида: высокий, в котелке и черном сюртуке с золотыми пуговицами.
Доктор сказал, что сколь его лекарства не приносят мне облегчения, то имеет смысл прибегнуть к иному средству. Он уверял меня, что его гость – его зовут Ганс, и он немец, почти не говорящий на английском, – обладает изрядным месмерическим талантом. Он прежде работал в Бонне и Вене, а ныне прибыл в Лондон, чтобы прочесть публичные лекции. Сколь я поняла, доктор наш, будучи весьма впечатлен, изъявил желание выучиться месмерическим пассам, которые способствуют облегчению многих страданий и даже излечению безнадежных больных.
Конечно, он уверял, что вовсе не считает меня безнадежной, а я простила эту маленькую ложь.
Я не верю в чудотворную магнетическую силу, но Гансу моя вера без надобности.
Он устроил сеанс, при котором присутствовали и доктор, и Брианна, и, конечно, я. Надо сказать, что помню лишь жар, исходивший от рук Ганса. Этот жар объял меня, как пламя – купину неопалимую. И, как она же, я горела, не в силах вырваться.
Когда же жар иссяк, то я увидела, что уже ночь и что нахожусь я в собственной постели.
– Матушка! – крикнула Брианна, которая, оказывается, все это время провела рядом со мною. – Матушка очнулась!
Тотчас появился доктор, весьма серьезный с виду. Он осматривал меня и, видно, остался недоволен осмотром.
– Простите, миссис Эвелина, – сказал он мне. – Однако вы относитесь к людям сильно магнетическим, а они не чувствительны к месмерическому воздействию.
Наутро он и Ганс, так и не произнесший ни слова, уехали.
Я же подумала, что все это – глупость. И мне премного жаль, что столь достойный человек, как наш доктор, верит ей.
Дневник Патрика
19 апреля 1852 года
Все складывается наилучшим образом во многом благодаря стараниям мистера Н. Моя помощь ему не нужна, и я занялся другим вопросом.
Вчера получил письмо от мисс Брианны. Она говорит, что миссис Эвелина стала совсем слаба, она или спит, или дремлет, успокаивая сильнейшую боль опиумным настоем. Мне не нравится, что она использует опиум. Мой отец все время пил его. А в последние годы и курил, но не только опиум, а еще индейскую траву. От нее отец много спал и просыпался злым. Мне крепко доставалось от него. Не знаю, почему я это терпел?
Отца я не стал бы спасать. Он был злым человеком. Миссис Эвелина – добрая. Ей нужна моя помощь. И я должен решиться. Я давно мог решиться, но оттягивал неизбежное.
Но сначала – последнее испытание. Если выйдет все правильно, то я помогу не одному, а двум хорошим людям.
Сегодня я отправлюсь в трущобы. Там уж найдется кто-либо, кто недостоин жизни.
Дневник Патрика
20 апреля 1852 года
Я вернулся. Мне плохо.
Однажды я заболел. Сильно. Мне было жарко, и я раздирал ногтями кожу, пытаясь добраться до костей. Я видел, что именно в них и живет жар, и, если доберусь, сумею погасить.
Тогда дядя привел Седого Медведя. Отец хотел прогнать. Помню, как он сказал:
– Мальчишка все равно не жилец.
Дядя ничего не ответил, но в руках его появились ножи. Они были такими яркими, просто ослепляющими. И я ослеп. Я лежал, сгорая от жара, и слушал чье-то бормотание. Я вдыхал дым и выплевывал его вместе с кровью.
Я выжил. Чудом ли, стараниями ли Седого Медведя, который был совсем не седым. Однако дело не в прошлом, а в настоящем. Сейчас жар, спрятавшийся внутри меня, вновь вспыхнул.
Я пишу, и пот стекает с моих рук на бумагу.
Надеюсь лишь, что лихорадка эта – не признак подхваченной в трущобах болезни.
Этот город отвратителен. Куда более отвратителен, чем это описано в книгах. Мне даже захотелось сжечь эти книги за ложь. Я шел по улицам, которые становились все грязнее и грязнее. Я видел жирных крыс и худых детей, чьи лица были мертвы, хотя сами дети еще дышали. Они сбивались в стаи, куда более опасные, чем крысиные, и выслеживали слабых.
Я видел шлюх, столь отвратительных, что лишь безумец способен позариться на эти лица, изуродованные оспой, изгрызенные сифилисом. Они были беззубы, безносы и разрисованы, словно индейские маски.
Но боги Седого Медведя не внушали мне подобного отвращения, как эти люди.
Воры. Мошенники. Пьяные матросы. Убийцы. Ласкары. Китайцы с белыми от опиума глазами. Беспризорники. Собаки. Крысы. Кипящий котел чужеродной жизни, в который мне довелось окунуться. Над ним, словно пар, поднимались миазмы испражнений, гнилья и трупной слизи, разбавленных весенними дождями. Туман здесь был густым, словно сотканным из старых паутин.
Тот человек сам выскочил на меня, норовя огреть по голове палкой. Но я слышал его шаги и ждал удара и оттого сумел ускользнуть.
– Фсе рвно не уйдешь, – прошипел он, перехватывая дубинку.
Мне пришлось поставить аппарат – я опасался, что местная грязь проест чехол и повредит тонкие настройки, – и достать дядин нож. Я уже забыл, до чего он удобен.
– Смшной млчишка.
Мой противник был высок и грузен, но притом быстр и ловок. Он напомнил мне медведя, особенно лицом и неподвижными глазенками, которые смотрели будто бы сквозь меня. Он и пошел на меня, как медведь, неторопливо. Руки со вспученными узловатыми мышцами повисли вдоль тела, как будто он не имел сил управиться с неимоверным их весом. И лишь оказавшись на расстоянии шага, человек ударил.
Я
Он не сразу упал. Слишком огромен, силен и живуч, чтобы просто сдаться. Он стоял, держась рукой за продырявленный бок, и кровь сочилась сквозь пальцы. Он смотрел на меня, а я – на него. Я поступил правильно. Он – убийца.
Но и я теперь тоже.
Он все-таки сдался, сполз по стене и сел, на нее опираясь. Тогда я убрал нож в ножны и занялся делом. Я быстро распаковал аппарат и установил его так, чтобы в зеркале отражался раненный мною человек.
У него не было сил сопротивляться. Он позволил усадить себя в позу, которая скрывала рану и была расслабленной. В тот момент мне показалось правильным убрать малейший намек на смерть.
Столь же тщательно расставил я свечи, хотя, признаться, не уверен, что их робкого огня хватит для моей задумки. Если так, то мне придется вновь навестить трущобы, но уже днем.
Я спешил. В любой миг в переулке могли появиться сообщники умирающего.
В миг, когда я снял колпачок, закрывавший объектив камеры, я стал молиться. Я шептал слова, обращаясь и к Господу, и к Седому Медведю, и ко всем святым сразу. Хронометр в моей руке отсчитывал время – вместо положенных полутора минут я увеличил экспозицию до трех. И каждая секунда из них тянулась для меня вечность.
Когда же стрелка пересекла заветный рубеж и я закрыл объектив, закупорив пластину в темноте, человек, чьего имени я не знал, испустил дух.
И вот теперь мне предстоит узнать, напрасной ли была эта смерть. Я немедленно приступаю к процессу.
(Дописано позже.)
Я повторяю все этапы процесса, зная их наизусть, как знаю собственное имя. Однако беспокойство снедает меня. Ищу занятие, пока пары ртути выявляют скрытое на пластине изображение.
Этот процесс медлителен. Мое терпение почти иссякает.
(Дописано позже.)
У меня получилось! Дагерротип вышел четким, как если бы экспозиция проводилась ясным днем.
Пластина, лежащая в растворе гершелевой соли, знаменует мою удачу. Человек, изображенный на ней, по-своему красив. Его лицо на пороге смерти обрело задумчивое выражение. Его поза выражает расслабленность и смирение. Я сомневаюсь, что он при жизни знал, что есть смирение.
Надеюсь, я буду прощен за то, что собираюсь сделать. Я убил убийцу и тем спас многие жизни. И собственными руками спасу еще одну.
Мне остается малость – покрыть пластину тонким слоем йодистого серебра и уговорить Сэма на портрет.
Дневник Патрика
29 апреля 1852 года
Дело сделано. И дело сделано успешно.
Кашель Сэма исчез. Он прошел не сразу, но с каждым днем Сэм чувствовал себя все лучше и лучше. Он уверился, будто бы лондонские доктора куда как лучше американских. Пускай. Меня радует успешность моего опыта.
Оправившись от недуга, Сэм изменился. Он стал добрее, мягче. Он охотно говорит со мной, особенно о прошлом. Он неустанно повторяет, что я – истинный сын своей матери, а она – достойная женщина. Правда, отца моего Сэм по-прежнему считает засранцем, но это не важно.
Гринджер рад, что Сэм поправился, но что-то подозревает. Я замечаю его косые взгляды, но не вижу в них осуждения. Сегодня Гринджер поблагодарил меня за помощь. Я не думаю, что он имел в виду помощь с продажей товара. Тут успешно справился мистер Н., и он согласился оказывать подобные услуги и в дальнейшем. По его же совету «Сэм и Грин» заимели на островах представителя в моем лице. Не знаю, чем это обернется, но сейчас я получил за помощь сто фунтов. Это весьма кстати: дело мое требует покупки некоторых химикатов, а они не дешевы.
Но даже если бы у меня не было ни копейки, я все равно отыскал бы способ. Я спас Сэма. Я спасу миссис Эвелину. Но рисковать я не стану. Зачем идти в трущобы, если есть заведение, где собирается вся гниль человеческая, – Ньюгейт.
Я стану одним из тех джентльменов, которые жаждут острых ощущений и добровольно ныряют в грязь. Моя просьба, подкрепленная деньгами, не покажется необычной, как и желание сделать дагерротип какой-нибудь особо опасной преступницы – убийцы или отравительницы.
Я выберу ту, которая уже приговорена к смерти или же будет приговорена в самом скором времени, ту, чья вина несомненна, а жизнь – растрачена впустую.
Но мне становится дурно, когда я вспоминаю грязный переулок и человека, кровь которого осталась на моем ноже и моих руках. Он умер не зря, но убийство по-прежнему претит мне.
Хорошо, что отцовская камера позволяет забирать жизнь, не проливая крови.
Дневник Эвелины Фицжеральд
11 мая 1852 года
Патрик вернулся. Мне стыдно, что я не смогла спуститься и встретить его, как стыдно, что я вообще позволила себе дойти до подобного состояния. Сегодня я попросила горничную поднести мне зеркало и ужаснулась увиденному. Неужели вот эта седовласая желтокожая старуха – это я? Я помнила себя совершенно иной и почему-то была уверена, что болезнь ничуть меня не изменила.
Не стоит думать об утраченном. Скоро сердечная боль остановит земные мои мучения, позволив перейти в лучший из миров. Но пока я здесь, мне следует вспомнить о своих обязанностях.
Мы пили чай. Патрик рассказывал о поездке. О своих друзьях он говорил охотно и описывал их столь живо и талантливо, что я почти воочию видела этих нелепых американцев. Я рада, что Патрику удалось оказать им помощь, и его желание участвовать в торговом деле вызывает у меня и радость, и беспокойство. Я радуюсь тому, что Патрик не склонен к праздному образу жизни, каковой избрал мой несчастный сын, и беспокоюсь, поскольку Патрик юн и его легко обмануть.
Брианна, весьма обрадованная возвращением кузена, засыпала его вопросами. Ее живое любопытство было укором моим подозрениям. Девочка выросла. Ей хочется окунуться во взрослую жизнь, выйти в свет, побывать на балу – я в ее возрасте мечтала о том же. И совестно мне, что я согласилась с просьбой Джорджа, оставив Брианну на этот год дома.
Доживу ли я до следующего?
Я обязана. Я отыщу ей хорошего мужа и только тогда отойду в мир иной. И пусть сама смерть уберется с моего пути.
(Дописано позже.)
Я быстро устаю. Силы вытекают, как молоко из треснувшего кувшина.
Я уснула и проснулась. Не знаю, день ли, ночь ли. В моей комнате пусто. Хотела позвать горничную, но передумала. Она вновь станет пенять, что я утомляю себя писанием. А мне важно писать. Я словами привязываюсь к жизни, и дышать становится легче.
В груди жмет и жмет.
Неудобно.
Сердце кажется непомерно большим и медлительным. Ничего. Я справлюсь. Я должна жить и найти для Брианны мужа. Это сложно. Мы не столь богаты, чтобы дать хорошее приданое. Мы не столь и знатны. Чем больше думаю, тем сильнее осознаю, сколь далеко оторвалась я от света.
Патрик просил дозволения сделать мой дагерротип. Подозреваю, что мальчик понимает, что мои дни сочтены. Дагерротип стал бы памятью для него и для Брианны, но я не желаю, чтобы они запомнили меня такой – слабой и уродливой.
Мои возражения он отмел с легкостью и был настойчив как никогда. Все повторял и повторял… я ответила согласием.
Только пусть меня приведут в порядок.
Пусть…
Завтра. Мне нужен отдых…
Дневник Патрика
12 мая 1852 года
Я едва не опоздал.
Миссис Эвелина совсем слаба. Я вдруг вспомнил маму. Я думал, что не помню ее, но, взглянув на это лицо, ставшее вдруг чужим, понял – помню. Желтая кожа. Темные глаза. Белый чепец и пряди волос, из-под него выбивающиеся.
Но хуже – ужас в глазах мисс Брианны.
Как я мог бросить их? Я должен был. Мое лекарство требует особой готовки. Но оно со мной, и я ничуть не жалею о цене, за него уплаченной. Та женщина была чудовищем. На ее руках кровь супруга, новорожденной дочери и ее нянечки, которой едва-едва исполнилось четырнадцать.
В ее глазах я не увидел ни раскаяния, ни сожаления, лишь глухую ненависть.
Зачем такой жить? Суд согласен. Приговор был вынесен. До исполнения его оставалось несколько дней. Я взял лишь эти дни, но взамен подарил смерть тихую, во сне.
Сегодня я подарю жизнь. Я счастлив.
(Дописано позже.)
Я устал, но сделал то, что должен был сделать. Пластина (двойной слой серебра, отравленный химикалиями и магией Седого Медведя) – свидетельство удачи. Миссис Эвелина будет жить.
Ее изображение накрывает другое и срастается с ним. К утру они станут неразличимы, черты сольются, как сливаются жизненные потоки. Я слышал, что есть люди, которые изучают эти потоки. Наверное, им интересно было бы услышать Седого Медведя.
Он бы сильно огорчился, узнав, что я сделал, но он сам отдал знание. В ту зиму, когда его народ умирал от голода, потому что правительство в очередной раз обмануло индейцев, он пришел к отцу, не имея на продажу ничего, кроме знания, и отец купил его за два мешка муки и дюжину луковиц.
Этого было мало, как мало было и того лося, подстреленного мной. Но может, я спас хоть кого-то. Я не просил ничего взамен, а получил то, что получил.
– Твой отец и прежде приходил ко мне. – Седой Медведь дожил до весны, хотя исхудал до того, что едва-едва ходил. – Тогда я сказал «нет». Но вышло так, что я пришел к твоему отцу. И уже сказал «да». И тебе скажу «да». Мне больше некому. Я умру. Все умрут. Знание тоже. Мне жаль, если так.
Тогда я уверял, что худшее позади, но Медведь лишь улыбался. А потом велел сесть и начал рассказывать.
Он меня хорошо учил. А отец злился, что я в резервацию сбегаю. Я все равно сбегал. Я должен был узнать все. Смешно, когда индейцев называют дикарями. Я думаю, что люди, которые не могут понять других людей, называют их дикарями, чтобы не называть себя глупыми.
Почерк плохой. Это виски. Я украл бутылку из буфета. Надеюсь, миссис Эвелина не сильно расстроится. Но я заплачу, у меня остались еще деньги.
Я вот думаю, что могу заработать много денег. Ведь есть люди, которые не хотят умирать. Никто не хочет умирать. И Медведь говорил о том же. Он предупреждал, что нельзя брать жизнь у одних, а отдавать другим. Нет, он говорил иначе, но я уже не помню, до того все спуталось.
Я могу брать и отдавать. Я могу сделать так, чтобы любой человек жил очень-очень долго. И чтобы не болел. Я могу спасать… ведь есть же дети, которые уходят в могилу, едва-едва открыв глаза. Есть девушки вроде мисс Брианны. Они начинают жить и умирают, отравленные гнилым воздухом Лондона. Есть сильные мужчины вроде моего дяди… я бы спас его, если б мог.
Теперь могу. Может, в этом мое настоящее предназначение? Не убивать, а спасать? Отделять зерна от плевел?
Я так думаю, потому что пьян уже.
Нельзя. Я дважды нарушил слово. Медведь предупреждал… но собака-то жива. И Сэм жив. Кому плохо? А тот, из переулка, все равно погиб бы. И женщину бы повесили.
Не могу перестать думать. Я не спасу мир, но сделаю его лучше. Люди хорошие живут, люди плохие – уходят.
И зачем знание, которым нельзя воспользоваться?
Нет. Все. Я остановлюсь. Я разберу аппарат и стану жить, как прежде. Мистер Н. предлагает мне учиться. Я буду учиться… это знание можно использовать… это правильно, когда знание можно использовать.
Милая Летиция!
Я впервые пишу тебе с легким сердцем. На душе моей радостно, как будто бы весна наступила! Моя матушка поправится! С возвращением Патрика она словно бы ожила. И с каждым днем оживала все больше и больше. Я радовалась, конечно, но и боялась, что это вдруг остановится. Ты же знаешь, как легко спугнуть чудо?
Но оно свершилось! Вчера доктор снова нас навестил и долго-долго осматривал матушку. Кажется, он удивлен и обрадован.
Представляешь?
Он приписал все месмерическому таланту того немца и все повторял, что только урожденный магнетизм моей матушки не позволял эффекту проявиться раньше. А как матушка ослабела, то и воздействие Ганса сказалось, исправив поврежденное тело.
Не знаю, правда ли это, но я счастлива!
А еще счастлива получить письмо от Джорджа.
Представляешь? Он и Бигсби – кто бы мог подумать, что этот ужасный человек способен на что-то дельное, – открыли контору и занялись торговлей. Джордж прислал мне шкатулку удивительно тонкой работы, а матушке – веер. Но ее куда больше порадовало письмо и то, что Джордж извиняется за ту отвратительную сцену на Рождество. А еще он пообещал, что на следующий сезон устроит мне самый блистательный дебют, какой только возможен! И чтобы подготовить меня, направил миссис Гринвич, даму очень достойную и сведущую в манерах.
Господи, Летти! Если бы я могла написать, до чего счастлива!
Матушка вновь здорова. Джордж и Патрик помирились – ну или вот-вот помирятся! И ты в самое ближайшее время навестишь нас.
Знаешь, мне кажется, что матушка приглашает тебя и твоих сестер с некоторым умыслом, но я не стану говорить, с каким.
Приезжай же скорее!
Я так по тебе соскучилась.