Фраер
Шрифт:
Выражение лица ребёнка не оставляло никаких сомнений в том, что папу после возвращения домой ждёт суровый мужской разговор с сыном.
Через десять минут меня по громкой связи вызвали к ДПНК.
Я шёл звонкий, как натянутая струна. Знал, что сам только что захлопнул себе дверцу на свободу. Теперь мне придётся досиживать ещё год и два месяца...это четырнадцать месяцев... четыреста с чем то дней.
Мой жест мог стоить мне очень дорого. Судьба. Фатум! А с ней нужно всегда обращаться очень бережно, чтобы не обострять отношения.
Но ничего... Как там говорил Колесо- «Неважно сколько сидеть. Важно, как сидеть».
Ветер гнал по плацу тонкий целлофановый пакет.
Я остановился перед плакатом, любуясь чёткими буквами. Уступил дорогу группе этапников, которых Вася -мент вёл рыхлить запретку. В руках у них были грабли. Деревянные ручки матово блестели на солнце.
По внутренним законам зэк, который вышел работать на запретку, автоматически становился «козлом».
– Шире шаг, граждане осужденные– крикнул я,– стряхнём преступное прошлое со своих ног! Активнее становися на путь перевоспитания!
Посетовал прапорщику- Что за народ! Никак не хотят ускоряться. Так и будем с ними плестись в хвосте перестройки и гласности!
Этапники угрюмо прошли мимо. Вася- мент поправил на поясе дубинку.
– Поменьше пизди!- Посоветовал он- Здоровее будешь!
Сегодня была смена капитана Алексеева.
Я ждал его- педантичного, тщательно выбритого, невозмутимого. Алексеев хорошо знал меня, я всегда чувствовал его расположение. В небрежно накинутой на плечи шинели он был похож на адмирала Колчака.
Я уже говорил ему об этом пару лет назад, когда после встречи Нового года стоял в клетке. В тот раз я попал в точку. Колчак был его кумиром. Алексеев объявил мне персональную амнистию и выпустил из клетки в отряд.
На этот раз всё было гораздо серьёзнее.
Я стою в клетке. Воняет мочой. Видно кто- то здесь обоссался до меня.
Капитан выписывает постановление. В конце коридора мелькает Женька. Его повели к кумовьям.
* * *
Снова бетонные серые стены.
Забиться бы в угол и завыть там по-волчьи от тоски. И так получить хоть чуточку сил.
Может быть мне и в самом деле начать молиться?
* * *
Через трое суток дверь камеры открылась.
– Осуждённый, была команда "подъем! Встать!" - Дежурный по ШИЗО прапорщик Лаптев пнул по нарам.
На пороге, закрыв проём телом, стоял зам по режиму майор Бабкин.
Он только что вернулся из отпуска и сейчас с грустью думал о том, что сука- жизнь опять заставляет его с самого раннего утра разбирать косяки
мелкоуголовной швали.
Бабкин смотрит на меня с нескрываемой грустью.
– Гражданин майор…
– Молчать!
Встревает Лаптев.
– Он вообще отпетый, товарищ майор!
– Не понял,– вздрагивает Бабкин.
– Вчера ночью через решку кричал.- Поясняет прапорщик.
Заместитель начальника колонии терпеть не может алкоголика Лаптева. Он морщится.
– Ладно, ладно. Иди! Мы тут сами разберёмся.
Когда Лаптев выходит, Бабкин осуждающе качает головой.
– Нашёл время по шизнякам сидеть, на воле дел невпроворот. Ладно, рассказывай, что случилось?
Я рассказал вкратце.
Александр Иваныч чертыхнулся.
– Блять, а без мордобоя было нельзя? Или ты все вопросы решаешь как тогда в кабаке?
Бабкин натянул фуражку на лоб, толкнул уже дверь, чтобы выйти, но снова остановился и сказал:
– Ладно, Бог не фраер. Разберёмся.
На следующее утро Бабкин пришёл снова.
– Допросил я твоего, Гену. Дал полный расклад. Даже бить не пришлось. Прямо не Гена, а Мата Хари. Выполнял поручение завхоза седьмого, дружбана твоего заклятого, Гири. Рассчитывали, что тебя снимут. А на твоё место поставят Гиляревского.
Ладно, из ШИЗО пока не выпущу. А то побежишь счёты сводить, дуэлянт херов!
* * *
Пока я парился на киче, освободился Асредин. Видно кто- то крепко хлопотал за него на воле.
Асредину пересмотрели приговор. Сбросили полтора года. Рано утром вызвали на вахту с вещами. Он ушёл и больше не вернулся. На следующий день подъехал к зоне на чёрной «Волге», в строгом костюме с галстуком. Что-то кричал, передавал приветы.
Говорят, что за рулём машины была какая то женщина. Крыса освободилась вместе с ним.
Больше я их никогда не видел.
* * *
В начале мая, через неделю после моего выхода из ШИЗО, в лагерь приехал суд: судья, прокурор, двое народных заседателей со скучающими равнодушными лицами.
Пели птицы. Ласково светило весеннее солнце.
Я всё- таки вышел условно- досрочно. Ошалевший от свободы, весны. Пьяный от счастья.
Всю последнюю ночь перед освобождением я пролежал с открытыми глазами, без сна. О том, что впереди, я не думал. Это было непостижимо. Четыре лагерных года стояли предо мной, и я вновь переживал каждый день, каждую минуту своего заключения.
Как новые впечатления мне нужно было пережить, чтобы никогда больше не видеть и не вспоминать лагерь? Как вырвать из сердца память о том, что я видел своими глазами?
Прощание было недолгим. Провожая меня Женька сказал:
– Завидую тебе... Весна! На воле из под юбок робко пробиваются голые коленки... Иди уже, ладно. Оставляй меня одного в этом жестоком мире! Надеюсь, пришлёшь хоть пачушку сигарет, как разбогатеешь!
За спиной захлопнулась железная дверь.
Меня опять никто не встречал. Виталик не приехал.