Фраер
Шрифт:
– Это мафия, доктор. Милицейская мафия. Следователь в сговоре с начальником тюрьмы и прокурором. Меня хотят объявить сумасшедшим, а потом заколоть в дурдоме лекарствами. Методы сталинских опричников мне хорошо известны. Именно через это прошли Анатолий Марченко, Владимир Буковский и Александр Солженицын. Доктор удивился ещё больше.
– Что...И Солженицын тоже?
Я подтвердил.
– Да! Он в первую очередь.
На мой взгляд, психическая импровизация мне удалась. Я подчёркнуто нервничал, озирался, жестикулировал, украшал свои экспромты медицинскими терминами.
Выслушав
Меня встретила большая палата человек на десять. У зарешеченной двери на стуле сидел милицейский сержант. В центре стоял длинный стол. На окнах решётки.
Обитатели палаты лежали на кроватях, сидели за столом. Смотрели исподлобья.
Я осмотрелся по сторонам. Атмосфера была недружественная. В памяти всплыло где-то услышанное - «дом скорби».
Издали, из блатного угла мне махал рукой молодой чернявый парень.
– Подгребай. Курить есть?
Я достал спрятанную за подкладку сигарету.
За полчаса новый знакомый рассказал мне всё, какой контингент, чем кормят, за что устроился сам.
Его звали Олегом. Был он из Молдавии, здесь служил, потом женился, остался. Здесь же и зарезал свою жену. Потом попытался сжечь тело.
Свидания были запрещены. Нельзя было также читать, писать, громко разговаривать. Радио, телевизора нет. Но, правда, имелся неполный комплект домино и непонятно для чего картонное шахматное поле.
Врачи не появлялись. Никакого лечения не проводилось. Зато персонал круглосуточно фиксировал в журнале наблюдений всё происходящее.
По утрам в унылом больничном сквере разгуливали те, кого всё же признали больными.
Они были одеты в одинаковые халаты горчичного цвета.
Предпочитали гулять поодиночке. Некоторые беседовали сами с собой, энергично жестикулируя при этом. Другие отрешённо смотрели себе под ноги.
Под их ногами шуршала жёлтая листва. Маленький худой армянин, грохоча, катил телегу, на которой стоял бак с кашей. Застиранный байковый халат делал его похожим на старуху Шапокляк.
Год назад, проходя службу в танковом полку, он угнал танк. Его хотели судить. Но приехали родственники из Еревана. Солдата комиссовали и он начал делать карьеру на стезе психиатрии. Пока правда в качестве сумасшедшего. Но ему уже доверяли столовые ножи и разрешали свободное перемещение по территории диспансера.
Олег умудрялся где-то доставать сухой чай. Мы жевали сухую заварку, запивая её водой из под крана.
Чай на какое -то время давал иллюзию кайфа.
По ночам я пересказывал однопалатникам прочитанные книги, читал стихи. Наибольшим спросом пользовались диссидентская поэзия моего студенческого друга Серёги Германа:
И плакала земля,
когда ломали храмы,
когда кресты переплавляли на рубли,
когда врагов,
под стук сапог охраны,
десятками стреляли у стены.
А кто заплачет обо мне,
когда судьба закончит счёт
и жизнь моя,
под слово- Пли!
У грязных стен замрёт.
Некоторые милиционеры ночью выпускали нас в туалет, курить. Примерно через три недели, я предвидя скорую выписку, в туалете разодрал футболку. Сплёл из неё верёвку, спрятал в подушке. Ночью снова попросился в туалет и там, услышав шаги санитара, сымитировал повешение.
Меня притащили в палату. Санитара заставили писать объяснение. Потом он долго сокрушался, «и чего я тебя спасал урода!? Премии из-за тебя лишили».
Трюк не удался. На следующий день меня выписали и отправили на тюрьму.
* * *
Суд был суровым и скорым: вся его процедура заняла не более часа. Обвинитель запросил семь лет.
"Этого срока, - сказал он - будет достаточно, чтобы подсудимый исправился и стал равноправным членом общества". Интересно, какой Бог наградил прокурора таким даром, определять, кто исправится за год, а кто за десять?
Перед приговором я загадал:- «Если пронесёт, обещаю завязать с нечестной беспутной жизнью. Женюсь. Буду трепетно относиться к закону..."
Но не пронесло. За побег к пятерику добавили ещё год. Строгого.
Строгий режим это ничего, даже хорошо. Я уже убедился, что чем строже и страшнее режим, тем спокойнее сидеть. Чем больше у людей отсиженного срока– тем более они приспособлены к нахождению среди подобных себе.
В этом конечно же нет заслуги пенитенциарной системы.
Просто долгое сосуществование среди одних и тех же людей, в условиях ограниченного пространства рано или поздно приводит к каким-то конфликтным ситуациям.
Опытные сидельцы, прошедшие через ад советских и российских тюрем уже давно поняли, что тюрьма это не арена для гладиаторских боёв, а их родной дом, где им предстоит провести много, много лет, а возможно, что и всю жизнь. Там надо будет жить, работать, отдыхать и потому во избежание нежелательного геморроя, в виде последствий и карательных мер со стороны Администрации волей неволей приходилось становиться настоящими мастерами компромиссов.
Зная, что одно необдуманное слово может привезти к заточке в бок, опытные зэки приучали себя «фильтровать базар», контролировать свои действия и умело просчитывать их последствия.
На общем же режиме преобладала руготня- бессмысленная, изощренная, страшная, затеваемая даже не во время ссоры, а просто в процессе общения. Она до сих пор вспоминается мне с некоторой оторопью.
* * *
В осужденке у всех один разговор – скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там можно ходить по земле, дышать воздухом, смотреть телевизор. Там кино, баня, куча впечатлений, множество разных людей. А ещё постель с простынею и наволочкой. На электроплитке можно пожарить картошечку.