Фрагменты (сборник)
Шрифт:
– Ненавижу, – слетело с губ, и в следующий миг Настя уже танцевала.
Она не слышала ничего, кроме музыки. Сказать наверняка, откуда она льется, Настя не могла. Когда оркестр вступил тутти, выплескивая всю торжественность и мощь, компьютер и колонки вспыхнули, но ни один из звуков не исчез. Оркестр, где бы он ни играл, продолжал извлекать чистый звук из безупречной партитуры.
Настя, уставшая, продолжала свой жестокий танец. Комната наполнилась дымом, огонь с компьютерного стола перекинулся на шторы и ковер. Настя, не чувствуя боли, полностью отдавалась танцу. Если только мама права, если она и есть убийца, то ее ненависть должна сделать то, что нужно.
Пробиваясь сквозь музыку в голове, появилась надпись на школьной доске. Мне не нужен этот Мир без тебя. И это так. Грохот за дверью стал невыносимым. За дверью? Грохот был везде. Стены пошли трещинами, обои расходились и отслаивались. Огонь, казалось, выбрал себе определенное место и не шел дальше. Его целью был компьютер и все, что в радиусе метра. Пожар был всего лишь одной из декораций разрухи вокруг, разрухи в ней самой. Она чувствовала, что танец подходил к концу, и ждала, что ее вот-вот хватит удар, или на очередном па остановится сердце, или потемнеет в глазах… Огромная трещина разрезала угол, устремилась к потолку, и взорвалась осколками штукатурка, обнажая обрешетку. И все стихло. Музыка и грохот, треск и голоса, шум дороги и пение птиц. Даже прожорливый огонь погас в один миг, будто задутая свеча. Казалось, все умерло вокруг. Все умерло, кроме Насти. Она посмотрела на свои руки. Ощупала себя. Она жива.
Настя подошла к двери, висящей на одной петле. Стул, подпиравший ручку, исчез, а может, лежал среди обломков шкафа под кусками обоев. Под ногами хрустела штукатурка. Настя дотронулась до двери, и та подалась на нее, провиснув еще сильнее. «Может, я умерла и сейчас нахожусь на том свете?» – подумала Настя, когда вышла в коридор. Мамы не было видно, что заставило ее поверить в придуманную версию. Я все-таки умерла.
Мама лежала на потрескавшейся бетонной дорожке у калитки. Слетевший с крыши гофрированный лист разрезал ее пополам. Настя опустилась на колени, в кожу впились мелкие камешки и осколки стекла. Она не чувствовала боли, ее нервные окончания были мертвы, как и все вокруг. Она даже не хотела выходить за калитку, чтобы убедиться в этом. Настя знала, она убила их всех. Всех, кроме себя. Скорбь жгла изнутри, но Настя не заплакала. Ей не хотелось плакать. Она хотела убить себя, а в итоге убила людей, которых даже не знала.
– Мама, – прошептала она; первая слеза, горячая, словно расплавленное олово, скатилась по щеке. – Мамочка.
Она никого не хотела убивать, даже когда ее переполняла ненависть.
– Мамочка, – повторила она и услышала, как смычок дотронулся до струн. Где-то далеко, где-то очень далеко.
Настя смахнула слезу, подобрала длинный, словно разделочный нож, осколок стекла и встала на ноги. С первыми звуками виолончели, еще глухими и далекими, она поняла, что сможет еще станцевать. Это будет последний танец в любом случае. Она сильнее сжала осколок, кровь закапала на дорожку и тут же исчезла в трещинах в бетоне. При вступлении скрипок Настя начала танцевать, спотыкаясь и теряя силы с каждым последующим па. Это был последний танец.
В свете полной луны
Изображение на экране дернулось, пошло волнами и, наконец, утонуло в густой ряби. Все как всегда. Старенький переносной черно-белый «Рекорд», служивший ему с начала горбачевских реформ, в последнее время часто подводил. Всему есть срок, и он, к сожалению, имеет свойство истекать. Несмотря на это, он не решался его выбросить, перевозил с собой и иногда смотрел новости, заканчивающиеся, как сегодня, полным поглощением изображения и звука. Надо было давно купить радио и настроить на волну первого канала, на котором он был популярен.
Мужчина отставил телевизор на пассажирское кресло. Вряд ли у него получится настроить эту рухлядь. Ничего, завтра о новой жертве заговорит весь городок, телевизор ему даже и не понадобится. Подобной славы он, конечно же, не искал, но… Она нашла его первой.
Они назвали его Ночной охотник. Имя ему нравилось, хотя слабо отражало истинную причину охоты. Он не сопротивлялся. Охотник так охотник. Он уже даже стал забывать собственное имя, данное при рождении. Тем более что по настоящему имени к нему никто не обращался со школьной скамьи. Некому было. Он был один.
Каждый раз, выбирая место следующей дислокации, он не приближался к дому будущей жертвы ближе чем на три километра. У него складывалось такое ощущение, что и они могут его чувствовать, так же как и он их. Он чувствовал их на расстоянии, особенно за пару дней до обращения.
Охотник вышел из машины и огляделся. Он намеренно выбрал старую дорогу. Безлюдно. Будь поблизости какой-нибудь населенный пункт, жертв могло быть больше. А это плохо. Ему нужен был контроль, и в первую очередь над самим собой.
Луна разлила серебро по кронам деревьев, по выщербленной дороге и по бордовому Дукато. Было светло, как в свете уличных фонарей. Охотник боялся таких ночей. Боялся себя. Боялся, что врожденная особенность заведет его еще дальше, будет еще больше крови. Но он также знал, что необходимость его охоты откуда-то свыше. Так надо, и тут ничего не попишешь. Найти и уничтожить – это его смысл жизни.
Охотник откатил дверь кузова, включил потолочный светильник и залез внутрь. Она лежала, завалившись на бок. Девушка лет восемнадцати с опухшим от слез лицом открыла один глаз, а затем второй. Когда увидела вошедшего, замычала и попыталась освободиться от пут. Скотч врезался в загорелую кожу, лицо будто подушка, перевязанная с одной стороны. Его рассмешил ее вид, и он улыбнулся.
– Ну что, время веселья?
Он подошел и поднял ее. Стул, к которому была привязана девушка, скрипнул. Девушка подняла на Охотника большие влажные глаза. Мольба о пощаде – все как всегда. Они просят о пощаде. Все просят о пощаде. Но это пока, временное помутнение, так сказать. До тех пор, пока он не достанет свои инструменты и не сделает им больно. По-настоящему больно. За мольбами приходят ярость и ненависть. Они-то ему и нужны. Нет ничего искреннее этих чувств. Можно фальшиво радоваться, дурачить всех, что любишь их, но ярость и ненависть всегда настоящие.
Охотник посмотрел на девушку и на короткий момент засомневался в правильном выборе жертвы. Нет, он чувствовал – она то, что ему нужно. Он достал свои инструменты. Кусок брезента с множеством кармашков вмещал в себя все – от скальпеля до гаечного ключа на двадцать четыре. Ключ, конечно же, нужен был не для завинчивания гаек. Рожки были заточены до остроты бритвы и причиняли жуткую боль. Раны от коротеньких лезвий были не смертельны, но невыносимо болезненны. Но начинать он любил с самого любимого. Самодельное шило, выточенное из старой отвертки, жало которого постоянно было покрыто ржавчиной. Он никогда не протирал инструмент перед применением. После – да, но перед… Пожалуй, только скальпель поблескивал зеркальной поверхностью, остальные инструменты покрывались ржавчиной и выглядели зловеще. Это раздражало его пленников. Хотя, развяжи он им рот, вряд ли бы оттуда вылетело что-то типа: