Франция. Убийственный Париж
Шрифт:
Полиция благоразумно самоустранилась из Нейи, контролируя въезды в столицу, все стратегические точки которой еще ночью заняли войска. Эмоции манифестантов перегорели на похоронах. На диво, вечерний Париж обошелся без уличного побоища. Так: мелкие стычки на бульварах — одному полицейскому пробили голову камнем, другого ударили стилетом. Призывы грабить оружейные лавки остались призывами.
Оружия между тем, по словам Валлеса, на похоронах и так хватало. «Если обыскать эту громадную толпу, у нее нашли бы всевозможные наборы инструментов и всякие кухонные принадлежности: ножи, сверла, резаки, клинки, воткнутые в пробки, но готовые каждую минуту освободиться от них, чтобы проткнуть шкуру какого-нибудь шпика. Только бы он попался… с ним уж расправятся! <…> Для белоручек тоже нашлось дело, и дорогие, изящные пистолеты
19
Валлес Ж. Инсургент. С. 101–102.
По воспоминаниям Луизы Мишель, «от кортежа исходил некий ужас», «смерть струилась в воздухе». Сама она пришла в Нейи с кинжалом, украденным у дяди. Время кинжалов и пистолетов наступит через несколько месяцев. Потому-то и не афишировал свое присутствие на похоронах человек-легенда Луи Огюст «Узник» Бланки (1805–1881). Апологет «прямого действия», с 1824 года — профессиональный революционер, несколько раз приговоренный к смерти, проведший тридцать семь лет в тюрьмах, приехал на похороны из бельгийской эмиграции.
А пока за оскорбление императора отправился за решетку десяток журналистов, включая Фонвьеля. Рошфора и Груссе приговорили к шести месяцам заключения и штрафам в три и две с половиной тысячи франков. Флуранс пытался взбунтовать Бельвиль и бежал в Голландию: в августе ему заочно дали шесть лет. В 1871 году Флуранс, генерал Коммуны, ответственный за оборону красного Парижа, повел своих солдат в авантюрное наступление на Версаль, 3 апреля попал в плен и был бессудно убит. Рауля Риго, грозного прокурора Коммуны, версальцы убили так же, едва обезоружив, на улице Гей-Люссака 24 мая. На следующий день пал на баррикаде шестидесятидвухлетний Делеклюз. Мильера, говорившего о «стакане крови», расстреляли, поставив на колени на ступенях Пантеона, 26 мая. Не одни они — многие из толпы, хоронившей Нуара, сгинули в майской вакханалии белого террора. Рошфор и Груссе, избежав расстрела, совершили в 1874 году с группой соратников легендарный побег с новокаледонской каторги.
Революция сломала судьбу и убийцы Нуара. Он бежал в Бельгию, разорился, болел диабетом. Жена бросила его и открыла бутик в Лондоне. Умер князь 7 апреля 1881 года в Версале.
А Нуар по иронии истории стал национальным героем. В 1891 году его торжественно перезахоронили на кладбище Пер-Лашез. Великий скульптор и коммунар Эме Жюль Далу, заочно приговоренный версальцами к пожизненной каторге, изваял надгробие, поразившее современников реализмом. Нуар с разорванным последним криком ртом лежит «как мертвый». Далу не забыл даже откатившийся в сторону цилиндр. Больше всего изумляли явственно выступающие половые органы Нуара. Почему-то пошло поверье, что прикосновение к ним помогает зачатию, и от бесчисленных прикосновений они почти стерлись. Больше, чем надгробие Нуара, поклонников на Пер-Лашез привлекают лишь могилы Оскара Уайльда и Джима Моррисона, в компании которых молодой журналист оказался явно не по чину.
P. S. Луизу Мишель играли Мартина Ферье («Ярослав Домбровский» Богдана Порембы, Польша — СССР, 1976), Вероник Сильвер («Россель и Парижская коммуна» Сержа Моати, 1977), Нада Странкар («Гражданские войны во Франции» Франсуа Бара, Жоэля Фаржа и Венсана Нордо-на, 1978), Ирмгард Форет («Товарищи» Дитхарда Кланте, ГДР, 1981), Сильви Тестю («Луиза Мишель, бунтарка» Сольвейг Анспаш, 2010).
Рошфора сыграл Бернар Бланкан в фильме Анспаш, Делеклюза — Луи Лионне в фильме Порембы и Ролан Моно в фильме Моати, Риго — Владимир Белокуров в фильме Григория Рошаля «Зори Парижа» (СССР, 1937).
Глава 36
Авеню Дю-Парк-де-Пренс
Заговор кагуляров (1937)
25 января 1937 года, выгуляв в Булонском лесу рыжего спаниеля и белого фокса, солидный мужчина с масонским перстнем на пальце не дошел до своего дома на улице Микеланджело, 28. Трость-шпага, с которой он не расставался, его не спасла. Около 10.30 на авеню Парк-де-Пренс молодой блондин ударил его в грудь, разорвав легкое и аорту, четырехгранным лезвием, еще три удара пришлись в лицо, а собак припугнул тремя выстрелами в воздух. Убийца обронил очки в роговой оправе.
Личность убитого не оставляла сомнений в личности 328 убийц. Дмитрий Сергеевич Навашин родился в 1889 году в Киеве, в семье директора Ботанического сада, будущего советского академика. Ближайшим другом его детства был знаменитый краевед Николай Анциферов. В 1909 году Валерий Брюсов оценил и опубликовал в журнале «Северные цветы» символистские стихи Навашина, Андрей Белый разглядел в них лишь «юную свежесть», а Николай Гумилев счел чепухой. Навашин еще до Первой мировой разбогател. В 1917 году он работал в Копенгагене вице-председателем Российского Красного Креста по делам военнопленных. В Париже Навашин с 1921 года возглавлял советские банки, много писал на экономические темы — включая фундаментальный труд «Кризис и экономическая Европа» (1932). Используя личные связи — а дружил он со всеми: от премьеров до вождя «Огненных крестов», монархиста-полковника де Ля Рокка — ускорил признание Францией СССР. Его влиятельность во многом объяснялась масонской тридцать третьей степенью. 14 января 1922 года Навашин был среди тех, кто возродил запрещенную еще Александром I «Достопочтенную ложу Астрея» под юрисдикцией Великой ложи Франции.
Он жил на широкую ногу: платил за особняк двадцать тысяч в год, держал двух секретарей, двух служанок, баловал жену Марию Щербатову — если верить газетам, генеральскую дочь, и одиннадцатилетнюю дочь Елену. В день убийства он собирался отобедать с министром экономики Спинассом, а вечером — прочитать первую из цикла лекций «Германия и Россия».
С 1930 года, покинув пост директора Североевропейского банка, он, если и не уверял некоторых друзей, что стал невозвращенцем, то слухам об этом не препятствовал. Другим друзьям он повторял, что его слово для Кремля — закон. Когда его убили, в догадках никто не терялся: кровавая рука НКВД. 23 января в Москве открылся процесс «Параллельного антисоветского троцкистского центра»: среди подсудимых — знакомцы Навашина: ведущие хозяйственники Георгий Пятаков и Григорий Сокольников. А близкого его друга Семена Членова, юрисконсульта советского посольства, Сталин намеревался вывести на процесс, но передумал. «Тайм» уверял: «Способнейший банкир, экономист и финансист, когда-либо порожденный коммунизмом» готовил лекцию «Правда о московских процессах», а его «мадам встала в ряд русских вдов, которые говорят, что их мужья уничтожены секретной службой ОГПУ»: «Мой муж не был убит. Он был казнен».
Троцкий, едва узнав об убийстве, заявил из Мексики, что Навашин «слишком много знал о процессах». Позже Нина Берберова напишет, что он хранил «международные фонды троцкистов». Папу-Троцкого в тот же день опроверг на допросе Лев Седов, его сын, руководивший троцкистским Интернационалом из Парижа и действительно находившийся под прицелом НКВД: с Навашиным знаком не был, политической подоплеки в убийстве не видит. Его слова радостно и даже уважительно процитировала «Юманите».
Наступление — лучшая оборона. Опережая обвинения в адрес Москвы, орган компартии заявил: Навашин — жертва гестапо. Но, перечисляя его достоинства, «Юманите» явно перестаралась. Он, хоть и расстался с СССР, но по-доброму; вел антифашистскую пропаганду; боролся с белоэмигрантами; активно работал в Комитете защиты прав израэлитов Центральной и Восточной Европы, да и сам был (это вряд ли) евреем. И даже — до кучи — расследовал убийство в октябре 1934 года Александра Югославского и министра иностранных дел, своего друга Луи Барту.
Борис Бажанов, беглый секретарь Сталина, торговец тайнами кремлевского двора, предложил версию в духе кино о пиратах. Навашин верховодил «бандой дельцов», поставлявшей оружие испанским республиканцам. Деньги они присваивали, а на суда грузили просроченные 330 консервы и прочую дрянь. По их наводке «белые» — франкисты — топили корабли, Навашин разводил руками и получал из Мадрида новый транш. Одна из обреченных посудин, сбившись с курса, миновала ловушку и дошла до порта, испанцы вскрыли ящики с «патронами» и приговорили Навашина.