Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Мурашка не стала тратить сил на дальнейшие споры и побежала догонять своих сестриц, маршировавших друг за дружкой по дороге и похожих на черные жемчужинки, которые нижут на нитку.
А ведь охотник и впрямь был неподалеку. Тут он заметил куропатку, возившуюся в соломе и что-то там выклевывавшую. Он поднялся, хотел было прицелиться, но по его правой руке пошли мурашки. Он даже ружье вскинуть не мог. Рука бессильно упала, ну а куропатка не стала ждать, пока мурашки пройдут.
Жаворонок
Еще ни разу я не
Сегодня с самого утра я обшариваю все кочки и прошлогоднюю траву.
Над колючими изгородями перепархивают стайки сереньких воробьев и свежеокрашенных щеглов.
Сорока в своем парадном мундире делает смотр деревьям.
Перепел пролетает так низко над люцерной, что прокладывает, как по шнурку, прямую своего полета.
Вслед за пастухом, который вяжет искуснее любой женщины, шагают неотличимо похожие друг на друга овечки.
И все это пронизано светом такой новизны, что улыбаешься даже при виде ворона, хотя встреча с ним — уж на что мрачная примета.
Последуйте моему примеру — прислушайтесь хорошенько.
Слышите, где-то очень высоко в небе кто-то толчет в золотой чаше кусочки хрусталя?
Кто скажет, где же поет жаворонок? Если я смотрю ввысь, солнце жжет мне глаза.
Значит, так мне и не суждено его увидеть.
Жаворонок живет в небе, это единственная небесная птица, чье пенье нисходит до нас.
Семья деревьев
Я встретился с ними, перейдя выжженную солнцем поляну.
Они не живут у края дороги из-за шума. Они поселились среди невозделанных полей у ручья, о котором знают одни только птицы.
Издали кажется, что они стоят сплошной стеной. Но когда я подхожу, стволы расступаются. Они сдержанно приветствуют меня. Я могу под ними отдохнуть, освежиться, но я догадываюсь, что они за мной наблюдают и опасаются меня.
Они живут семьей: постарше в середине, а маленькие, у которых вот-вот должны появиться первые листочки, разбежались повсюду, но никто не отходит далеко.
Они умирают медленно, и умершие продолжают стоять, пока не упадут, рассыпавшись в прах.
Они касаются друг друга своими ветвями, чтобы удостовериться, все ли здесь, как это делают слепые; они гневно раскачиваются, когда подует ветер, готовый их свалить. Но между ними не бывает ссор, они ласково шепчутся друг с другом.
Я чувствую, что они должны стать моей настоящей семьей. Я быстро забуду свою семью. Деревья мало-помалу признают меня за своего, и, чтобы заслужить это признание, я научусь всему, что необходимо знать.
Я уже научился смотреть на плывущие по небу облака.
Я умею также быть неподвижным.
И я почти научился молчать.
Родина
Помню, это было в вечер возвращения после долгой разлуки с моей родной деревней. Я бродил по коротким улочкам, которые когда-то казались мне запутанными, и
Он вопил: «Еще дай! Еще!»
Пожилая женщина выходила из дома и всякий раз выносила в шумовке несколько рыжих дымящихся зерен гороха, которые она клала на соломенное сиденье стула. Мальчик брал горошины толстыми ручонками в ямочках, обжигался, дул на пальцы, съедал горох и кричал: «Еще! Еще!»
Увидев, что я остановился, он бросил горох и стул, взял меня за руку и пошел за мной. Я с трудом узнавал его, но было ясно, что он моей породы.
Дальше я встретил мальчика из церковного хора. Он шел за священником к переносному алтарю. Он нес корзину, полную цветов, — васильки, маки, шиповник. Он разбрасывал цветы охапками. То ли он бросал их не так, как полагается, то ли просто бросал слишком щедро — не знаю. Но школьный учитель, шедший рядом, вдруг так ударил его по голове здоровенным молитвенником, что ребенок упал на колени и сразу присмирел. Увидев меня, он вышел из церковной процессии и взял меня за левую руку.
Дальше, прижавшись к стенке, стоял третий мальчик и плакал — не потому, что умерла его бабушка, а потому, что ему говорили: «Как! Твоя бабушка умерла, а ты не плачешь?»
Дальше четвертый, уже почти юноша, разговаривал с толстухой Бертой, не подозревая, что мать Берты заметила их и готовится задать ему трепку.
Как и те прежние, обе эти тени, сразу мной узнанные, последовали за мной: одна — отделившись от стены, другая — покинув свою подружку.
Я не хочу преувеличивать, я не скажу, что вся деревня была полна ими, что каждый мой шаг будил далекие призраки, призраки меня самого, и что вскоре толпа их преградила мой путь.
Нет, все это было ярко, но недолговечно.
Ни один из образов моего прошлого не решился сопровождать меня за пределы деревни.
На вольном воздухе они рассеялись. Маленький мальчик с горошинами покинул меня последним.
Оставшись один и зная, что силой воображения я без труда могу собрать завтра же, сразу же, когда захочу, эту семью теней, я прислушивался, как стихал шум взволнованного сердца, и думал: «Три-четыре дома; ровно столько, сколько нужно, земли и воды для деревьев; и эти бледные воспоминания детства, покорные нашему зову, — до чего же она проста, родина! А если все люди могут иметь свою родину так просто, зачем же творят они бог знает что?»
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
(1864–1936)
В 900–910-е годы Анри де Ренье был одним из наиболее известных, талантливых — ив определенном отношении характерных для эпохи — французских литераторов. По своему миросозерцанию он целиком принадлежит к той части интеллигенции рубежа веков, которая, утратив веру в возможности буржуазного прогресса, иронически отстранялась от житейской практики с ее «низким» утилитаризмом, противопоставляя ей экзотику дальних стран и исторического прошлого — черты, нашедшие яркое воплощение в творчестве Ренье.