Французский дневник
Шрифт:
— Прежде чем ехать на море, нам надо зайти в “Les Oreades” , где мы будем выступать вечером, — сказала Элен. — Предупредить их, что мы приехали.
1 “Белые тени” (фр.).
В это время с набережной раздался второй залп.
— По-моему, пора уходить отсюда, — сказал Жан-Франсуа со своей неизменной улыбкой.
В балконный проем опять потянуло газом.
В результате мы, как говорится, ретировались быстрее, чем позволяют правила приличия.
На улице атмосфера была не столь ядовита.
— Что там происходит? — спросил я Элен. — На набережной?
— Кажется, жандармерия не пускает в город демонстрацию рабочих порта.
— А чего они хотят?
— Они хотят работать. Но по соглашению внутри Евросоюза Марсель теряет статус
— Вот это да! Но Марсель… Вся колониальная торговля Франции… Как же так?
— Так решено: крупнейшим портом будет Генуя, а Марсель — культурной столицей Средиземноморья. Так что эти рабочие попали в очень серьезную передрягу. Непонятно, что им делать: переквалифицироваться в экскурсоводы? Уезжать в Геную, в Гданьск или в Одессу? Но там — свои рабочие и свои проблемы… То, что с ними происходит, — это драматично. Главное, что они не в силах ничего изменить.
Глобальный мир оказался жесткой штукой.
Рассуждая таким образом, мы дошли до книжного магазина “Les Oreades”, где вечером планировалось наше выступление. Хозяином его оказался молодой длинноволосый парень, очень радушный. Мы согласовали время и собрались уходить, как вдруг он воскликнул:
— Послушайте! Я чуть не забыл… Вам посылка от Пьера Ландри… Он сказал, что это очень важно… — и скрылся за портьерой.
Я сразу все понял. И когда он появился с двумя томами Малларме в руках, я нисколько не был удивлен. Но к книгам прибавилась еще и коробочка.
— Что это?
— Чай. Пьер сказал, что русские любят чай…
Пьер Ландри, человек мечты и силы, воистину не знал пределов источаемой им щедрости!
— Как он успел, Элен?
— Не знаю. Существует служба срочной доставки автомобилем, но это стоит больших денег…
Я был пристыжен и поражен. Пьер был велик. По-настоящему велик как человек. Тогда я совершенно не представлял, каким образом можно адекватно ответить ему…
— Мы едем?
Автомобиль Жана-Франсуа был таким же вызовом Взрослому Миру Серьезных Людей, как и его одежда: это был итальянский “фиат” столь допотопной конструкции, что в его обводах еще даже не читались очертания “жигулей”, для которых более поздние модели “Фиата” как раз и послужили штамповочной формой. Однако машина передвигалась, что было важнее всего. Я понял, что, несмотря на шутовскую внешность, Жан-Франсуа принадлежит, по крайней мере, к полевым командирам на плато Тысячи Коров. Его протест затрагивал самые основы одномерного обывательского мировосприятия…
В тот день мы добрались до моря, отлично искупались и пообедали в ресторанчике на берегу, после чего, освеженные, дали одно из ударных выступлений в книжном магазине “Les Oreades”, куда, против моего ожидания, собралось на удивление много народу.
Вторая ночь в нашем бункере была спокойна. Утром докеры не повторили попытки прорваться в центр города.
Марсель реально сворачивал на путь культурной столицы Средиземноморья.
Мы просто живем в эпоху постгуманизма, Элен
— Итак, — сказала Элен, когда мы прибыли в Тулузу, — сначала мы поменяем билеты, а потом позвоним Кристиану.
— А зачем нам менять билеты?
— В полночь начинается забастовка железнодорожников, и единственный поезд, который пойдет завтра в Париж, отправляется в шесть утра. Единственный верный поезд. Остальные отменяются. А нам завтра абсолютно необходимо быть в Париже. У нас последнее выступление в книжном магазине Чана. Очень важное выступление…
Заканчивалась вторая неделя нашего путешествия по Франции. И как бы быстро ни пролетело это время, я давно потерял счет домам и гостиницам, в которых мы ночевали, ресторанчикам, в которых мы обедали или ужинали, людям, с которыми нас знакомили, словам, которые были сказаны, и количеству книг, которые я подписал. Я не хотел зависать в Тулузе. Я хотел обратно в Париж, в квартиру Элен, где нас ждали два дня покоя перед отлетом в Москву. И в этом смысле забастовка железнодорожников представлялась мне весьма угрожающей. К тому же я не мог представить ее иначе, чем в знакомых образах, поэтому просто вообразил себе, что творилось бы на любом из московских вокзалов, случись там обвалиться расписанию: панику, толпу, бестолковщину, воровство, невозможность добиться объяснения, унизительную беспомощность… Нет-нет, этого я не хотел!
— По-моему, нам следует уехать отсюда, не дожидаясь забастовки, — не стыдясь своего малодушия, предложил я. — Зачем самому лезть в мышеловку?
— Мы обещали, — сказала Элен. — Значит, люди ждут.
Я всегда поражался неотразимости ее доводов, к тому же за ними стояло столь развитое и глубокое чувство долга, что перед ним собственные опасения и усталость — которые мы так легко отпускаем себе — из вполне простительных слабостей превращались в совершенно отвратительное малодушие.
Итак, повинуясь чувству долга, мы поменяли билеты с 9.00 на 6.00 и влезли-таки в мышеловку.
Но не помню города, который во время этой поездки произвел бы на меня столь же сильное впечатление, как Тулуза. Это было похоже на мгновенную влюбленность. Все чувства ожили, восприятие, которое давно и безвозвратно, кажется, притупилось, обострилось до предела. Жизнь вокруг била ключом. Время клубилось. И прошлое настоящего — время, когда Тулуза была религиозным оплотом в войнах против катаров, — оно продолжало жить здесь и в тяжелых, “крепостных” формах доминиканских соборов и в ярких созвучиях аквитанского языка (одной из тех метаморфоз древней латыни, которая, подобно языкам провансальскому или каталанскому, оказалась редким камнем гораздо более тонкой огранки, чем окружающие их россыпи французского или испанского). Увы! У нас было всего два часа, чтобы перекусить, пробежаться по центру, нырнуть в настоящее настоящего — лихую цыганщину рынка на центральной площади или взрывы молодого — и даже молодящего — смеха студентов, которыми был переполнен город. Здесь — раз уж мы попали в мышеловку — хотелось остаться; здесь, да простится мне это, хотелось даже влюбиться, чтобы наполнить неутолимым чувством любви сердце, призывно вздрагивающее от восторга на излучине каждой улицы; от этого необъяснимого чувства глубокого юга и от взглядов девушек юга, в которых жило искушение и целомудрие одновременно.
На наше выступление в галерее “Ombres blanches”1 пришло семь человек.
— Что будем делать? — спросил я Элен.
— Золотое правило театра гласит, что спектакль состоится, если зрителей будет хотя бы на одного человека больше, чем актеров, — сказала она.
Высокое мужество никогда не покидало Элен.
И мы выступили.
Кристиан, хозяин магазина и галереи, предположил, что всему виной первый день хорошей погоды, установившейся наконец после двухнедельных дождей, но я позволил себе догадку, что причина кроется в каком-нибудь важном событии в мире футбола — и, как выяснилось, оказался прав.
Впрочем, все это не имело значения.
Потом мы ужинали в итальянском рыбном ресторанчике. Была прекрасная ночь. За столиками соседнего заведения какая-то компания в костюмах комедиантов то исполняла вальс на скрипке и гитаре, то пускалась в пляс подо что-то, более жаркое, с бубном. Они казались подвыпившими, но черт меня возьми — они были пьяны только от переполняющей их радости, страсти тела, горячего дыхания, складывающихся и рассыпающихся звуков, танцев и горячей молодости. Вначале я думал, что это — номер, что сейчас им будут бросать деньги или они пойдут со шляпой по кругу, но ничего подобного, все оказалось подлиннее подлинного — и их песни, и их танцы вроде фламенко, и даже эти умопомрачительные кружева на платье одной из танцовщиц… Черт меня возьми, если я не позволил себе один тайный, но упоительный глоток пьянящего чувства, вспыхнувшего, как спичка, в темноте этой ночи от одного движения воздетых, как крылья, рук, рассыпавшихся волос, сильных бедер…