Французский дьявол
Шрифт:
Двое помощников не сидят без дела, один подкидывает угли в массивную бронзовую жаровню, второй звенит жутковатого вида инструментами, деловито перекладывая их с одного стола на другой. Что-то раскручивает и смазывает, а едва взяв в руки огромный штопор, вздрагивает и воровато оглядывается. Издали заметив что-то неладное, к нему подходит палач и, глянув на инструмент, тут же меняется в лице. Куда только делась недавняя апатия! Похоже, сейчас в его душе борются два желания: дать подручному по шее и не выносить сор из избы. Сквозь стиснутые зубы он шипит помощнику нечто такое, от чего тот сразу сникает и, повесив голову, как побитая собака, возвращается к работе. Ага, вот он и дошел до ножей. Остроту лезвий проверяет на ногте
– Потерпите немного, ребята, – ухмыляются они. – Должны же эти мошенники исповедаться перед смертью.
– Да у них столько грехов накопилось, что нам тут до вечера придется стоять! – бойко отвечают из толпы.
– Не боись! – на всю площадь объявляет сержант. – Их исповедует отец Лоулесс, а у него не забалуешь!
Толпа одобрительно ревет. Похоже, добрый пастырь пользуется у людей авторитетом.
Когда осужденных наконец выводят на эшафот, следом появляется отец Лоулесс. Судя по осанке, резким, уверенным движениям и жуткому шраму через все лицо, падре – бывший воин, и не из последних.
Наваррец, поджав губы, пристально разглядывает священника, а затем одобрительно кивает. Мыслители говорят, будто мы сами выбираем себе богов. Так вот, священник, который вышел вместе с осужденными, явно молится не Иисусу Всепрощающему, а Господу гнева. Под пламенем его глаз толпа на минуту затихает, мне и самому хочется смущенно потупить взгляд. Перекрестив преступников, он дает им приложиться к кресту, затем отступает куда-то в сторону.
На эшафот поднимается невысокий полный господин с серебряной цепью на шее. Камзол и штаны пошиты из дорогого черного бархата, чулки белые как снег, а туфли с золотыми пряжками. На шляпе только одно перо, зато выглядит оно так, словно стоит дороже иного рыцарского плюмажа. У появившегося господина черные навыкате глаза, властные манеры и тяжелые, словно бульдожьи, челюсти.
Разряженный как попугай герольд раскатисто объявляет:
– Тихо вы все! Господин мэр будет говорить!
Дождавшись полной тишины, мэр Саутгемптона начинает речь. Голос у него на удивление громкий, так что горожане, пришедшие поглазеть на казнь, прекрасно разбирают каждое сказанное им слово. Я слушаю внимательно, и чем дальше, тем меньше нравится мне происходящее. Особенно мне не понятно, к чему мэр упирает на то, что перед законом все равны, а честные купцы и торговцы – надежнейшая опора его королевского величества. А вот толпа, похоже, прекрасно улавливает скрытый смысл, поскольку встречает его слова криками «Верно» и «Так оно и есть».
Закончив краткую речь, толстяк повелительно машет символом власти – золоченым жезлом, зажатым в увесистом кулаке, и казнь начинается. Семеро лихих налетчиков, которые грабили и убивали купцов и ремесленников, умирают трудно. Палач с помощниками никуда не спешат, собравшаяся публика смакует каждую деталь наказания. Медленно, словно бахвалясь мастерством, палач перебивает осужденным суставы тяжелым ломом, рвет из тел куски мяса, дергает кишки раскаленными щипцами. Осужденные грабители воют от боли, захлебываясь собственным криком, но палач не разрешает им умереть, ведь впереди их ждут еще более ужасные пытки. На дикие вопли собравшаяся публика отзывается веселым смехом, зрители часто подзывают крутящихся в толпе продавцов пирогов и сладостей, требуют подогретого пива и грога.
Развлечение длится долго. Как только очередной осужденный все же умирает, помощники палача тут же подвешивают труп в петлю. Громко перешучиваясь, они деловито обмазывают покойника кипящей смолой, чтобы тот болтался в петле, не портясь, пока не закончится рождественская ярмарка.
– Погляди, там восемь петель, а на помосте лишь семеро, – пихаю я в бок Малыша.
– Вижу, –
Когда в петле виснет последний из осужденных, толпа и не думает расходиться. Напротив, все словно подбираются, будто казнь семерых головорезов была лишь легкой закуской перед главным блюдом дня. Когда на помост выводят главного обвиняемого, сьер Габриэль тихонько чертыхается, а Жюль приглушенно ахает. Толпа встречает преступника негодующими воплями, а мы с Лотарингским Малышом озадаченно переглядываемся. Похоже, в Англии какое-то иное правосудие, чем во Франции, поскольку на эшафот выводят дворянина.
Одновременно с ним на помост поднимается высоченный, поперек себя шире бугай в алом камзоле, расшитом серебром, на голове синий берет, лихо сдвинутый на бок, на бычьей шее вызывающе горит золотая баронская цепь. Совершенно разбойничья рожа, бешеные глаза и густая черная борода, коротко остриженная клинышком по последней бургундской моде.
– Шериф, шериф! – испуганно шепчут в толпе.
Если при выступлении мэра над площадью царила тишина выжидательная, то ныне она воняет страхом. Похоже, господин шериф – человек действия и не привык долго рассусоливать. Брякни ему кто сдуру, что за нарушение закона и порядка вместо виселицы или плетей можно выписывать штрафы, такого гнусного фантазера шериф прибил бы на месте одним ударом громадного кулака. Не пускаясь в дальнейшие разъяснения, барон звучно откашливается, львиный рык выплескивается за границы площади, эхом разносясь по окрестным улицам:
– Я, шериф Саутгемптона Ральф де Халь, четвертый барон Стэнфорд, тщательно рассмотрел все детали случившегося. Властью, данной мне его величеством королем, я вынес дело главаря бандитской шайки на суд равных ему дворян.
Задвигавшаяся было толпа цепенеет под свирепым взглядом шерифа.
Несколько секунд помолчав, барон продолжает:
– За учиненные обиды, злодейства и преступления суд приговорил сэра Джеффри Сирхоунда и всех его потомков к лишению герба и звания дворянина!
Подскочивший слуга сует саутгемптонскому шерифу меч в потертых ножнах. Одним плавным движением барон надевает на левую руку латную перчатку, правой стряхивает ножны с клинка, а меч вскидывает над головой. Понимая, что сейчас произойдет, сразу тысяча человек набирает воздух в грудь. Тем временем барон берет меч за рукоять и острие, под дорогой тканью камзола вздуваются чудовищные мускулы, наливается кровью лицо, блестят зубы над черной густой бородой, с громким звоном клинок ломается почти посредине.
Перекрывая радостный выдох толпы, осужденный на смерть Джеффри Сирхоунд издает отчаянный крик. Он, как пойманная рыба, бьется в руках помощников палача, отчаянно звенят кандалы, наконец палач угоманивает его ударом тяжелого кулака.
Не обращая внимания на шум за спиной, шериф вскидывает над головой руки с обломками меча, его густой бас с легкостью перекрывает гомон толпы:
– Все равны перед законом, который установил король в нашем лучшем из христианских королевств. Запомните это хорошенько!
Двигаясь медленно, словно ползущие по льду улитки, двое дюжих молодцов вытаскивают на помост гроб, а помощники палача укладывают в него преступника. Тут же над гробом возникает отец Лоулесс, громко и четко произнося слова, затягивает заупокойную.
– Что происходит? – шепчу я Жюлю.
Вместо него отвечает командир:
– Отпевают, как если бы он уже умер.
– Он и умер, для дворянства по крайней мере, – хмуро роняет гасконец.
Закончив службу, отец Лоулесс медленно крестит преступника и тут же исчезает, на сей раз окончательно. Помощники палача споро вытаскивают бывшего уже дворянина из гроба, действуя слаженно, в четыре руки, срывают с него одежду с вышитым на груди гербом, оставив в одном белье. Еще пара минут, и в восьмой петле виснет когда-то член благородного сословия, а ныне просто безымянный преступник, один из многих, что промышляют на дорогах.