Французский роман

Бегбедер Фредерик

Эхо шагов и сдавленные крики, слышанные мною здесь, до сих пор звучат в моей голове и будут звучать в ней всегда. Звон цепей, ключей, звяканье наручников, рыдания. «Мы не виноваты, у нас не хватает бюджетных средств». Все правильно: когда люди закрывают глаза на бесчеловечность, виноватых вообще не бывает. Франция изыскала миллиарды евро, чтобы в 2008 году не дать умереть банкам, но она спокойно взирает на эту гнусную нору в самом центре Парижа, где ЛЮДЕЙ ГНОЯТ ЗАЖИВО. Комиссар по правам человека в Совете Европы во всеуслышание заклеймил это безобразие — и никакого результата. Мрачный застенок в самом сердце Сите будет существовать и дальше — такова воля правительства. Кто-то принял вполне осмысленное решение — узаконить во Франции пытки. Франция — страна, в которой людей пытают в Первом округе Парижа, прямо напротив универмага «Самаритен». Я счел бы себя соучастником этой гнусности, если бы не рассказал здесь о ней. Как я мог прожить 42 года, не интересуясь мерзостями, творящимися в моем родном городе? Как мы смеем

поучать Китай, Иран или Ливию, если Франция не уважает сама себя? Мы избрали президентом Республики человека, который не жалеет времени на освобождение заключенных за границей и бросает на произвол судьбы собственных соотечественников. Мои дорогие французские читатели, искренне верящие, что ни в чем не провинились, ежедневно оказываются в смрадной гнилой клоаке — и это в СТРАНЕ, РАТУЮЩЕЙ ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. Эта абсолютная подлость угнездилась по соседству с площадью Сен-Мишель и ее музыкальными барами, на одном из рукавов Сены, там же, где «Лаперуз» с его интимными кабинетами, где вот уже три сотни лет самых почтенных горожан ублаготворяют по высшему разряду; бок о бок с Консьержери, где снимают кино и устраивают приемы (я и сам танцевал там на светских тусовках в смокинге, взятом напрокат в «Кор де Шас»); за Дворцом правосудия, куда я дважды являлся, чтобы развестись; в двух шагах от восхитительной площади Дофин, где жили Монтан и Синьоре, — да-да, совсем рядом с домом этих двух великих артистов, всю свою жизнь боровшихся против подобного обращения, посреди Сены существует юдоль страданий, ежевечерне освещаемая огнями речных трамвайчиков, грязная дыра, омерзительная язва, мокрая пропасть, ледяной погреб, каждую ночь (каждую божью ночь!) оглашаемый безнадежными криками несчастных и стенаниями, да, стенаниями, обращенными к небесам; она есть — В ЭТУ МИНУТУ, СЕГОДНЯ, СЕЙЧАС, В ЭТОТ МИГ, В СТОЛИЦЕ ФРАНЦИИ.

Глава 32

Сны и обманы

Мне повезло. Родители преследовали единственную цель: оградить детей от психологической травмы. Это была идея-фикс, определившая все их поведение. Защитить обоих сыновей. Сделать так, чтобы мы не возненавидели своих родителей так, как они ненавидели своих — наших отсталых дедов и бабок, обнищавших аристократов и эксцентричных буржуа, которые либо воспитывали их слишком строго, запирали в пансионах, памятуя о вреде телячьих нежностей, либо почти совсем не воспитывали, держа на расстоянии и проявляя сдержанность. Мать после развода предпочла утаить правду от детей, полагая, что оберегает нас. Эта бесполезная и вполне извинительная ложь немало нам навредила. Вместо того чтобы честно сказать: «Я ухожу от вашего отца, потому что полюбила другого человека», она говорила:

— У вашего отца много работы, он сейчас в Нью-Йорке.

Я упрекаю мать не в том, что она скрыла от нас правду, а в том, что подменила подлинную историю другой, куда более неприглядной. Почему было не признаться, что она любит другого? «Папа в командировке» проигрывает в сравнении с «Анной Карениной». Но мать чувствовала себя виноватой оттого, что влюбилась в кого-то еще, кроме отца. Никогда не прощу себе, что из-за меня она мучилась этим чувством вины. Нет ничего дурного в том, что ты кого-то разлюбил, — а тем более в том, что в кого-то влюбился. Мне совестно, что я заставил мать испытывать стыд. Дети хотят невозможного: чтобы ничто никогда не менялось. Они обвиняют родителей в эгоизме, хотя на самом деле эгоисты — это они сами, потому что постоянно требуют от родителей самопожертвования. Я без конца терзал мать вопросами, где папа, почему он работает так далеко, и она неизменно отвечала мне, что так надо.

— А когда он вернется?

— Не знаю, золотко.

Бесконечные рассказы о счастье вызывают подозрение. Мы только что переехали из большой квартиры на авеню Анри-Мартен в скромную двухкомнатную на улице Месье-Ле-Пренс. Даже шестилетний ребенок в джинсах «Newman» в состоянии сообразить, что его дом сильно уменьшился в размерах, и заметить, что отец в нем больше не появляется. На улице Месье-Ле-Пренс мама учила нас чистить зубы, мазала нам ссадины зеленкой, сушила наши светлые волосы и готовила детскую кашу с шоколадом. Поскольку я довольно много времени проводил перед телевизором, то начал смотреть американские сериалы — в надежде увидеть отца, раз уж он «работает в Нью-Йорке». Я воображал, что замечу его в какой-то из серий; он поворачивает за угол дома, или выходит из ресторана, или усаживается в лимузин, на ходу поправляя галстук-бабочку, и торопится с одной деловой встречи на другую. Белый пар, выбивающийся из дыр в тротуаре, ржавые пожарные лестницы, мигающие неоном вывески отелей, полицейские сирены, подвесные мосты — все это был дом моего отца.

Он обретал облик детектива Мэнникса или героя фильма «Миссия невыполнима», кассета в магнитофоне которого «должна самоуничтожиться через пять секунд». Я мысленно сопровождал его по Америке, куда еще не ступала моя нога. Я стал таким же ньюйоркцем, как и он, и по ночам мне снились нереально высокие небоскребы и широкие проспекты, и я шагал по ним за руку с отцом, который вел меня в кино и угощал попкорном, а потом мы прыгали в желтое такси, и меня нисколько не раздражало, что приходится часами ждать его в холле огромного отеля или в коридоре здания с кондиционированным воздухом. Я уносился далеко-далеко от улицы Месье-Ле-Пренс и попадал прямиком в американский фильм, существовавший исключительно у меня в голове. Я мечтал о стране моей бабки Картью-Йорстон,

где я уж ни за что не потеряю отца. Лежа под простыней с рисунком, изображающим Микки-Мауса или Снупи, я преисполнялся самыми благими намерениями: в следующий раз, когда отец будет дома, я изо всех сил постараюсь ему не мешать, я стану маленьким-маленьким, точно, слушай, Шарль, когда папа приедет из Нью-Йорка, давай будем хорошо себя вести, а то он опять уедет. Бедный Шарль, он не меньше моего страдал от отсутствия отца, да еще я не давал ему спать по ночам.

— Шарль, а Шарль! Ты спишь?

— Нет, не сплю, потому что ты мне мешаешь!

(Молчание.)

— Шарль, а Шарль, ты спишь?

— Нет, не сплю, потому что ты только что меня разбудил.

(Продолжительное молчание.)

— А сейчас ты спишь?

— Правильнее сказать: я СПАЛ.

— Шарль, а как ты думаешь, папа приедет?

— Хр-р-р-р…

Любя нас и желая уберечь от несчастий, родители обучили нас искусству ни к кому не привязываться. А также скрывать горести и разочарования. Привили навык держать боль в себе; из любви внушили мысль, что никого нельзя любить; намереваясь защитить, они сделали нас толстокожими. Не исключаю, что они оба, и отец и мать, одновременно пережили депрессию, из которой выбирались самостоятельно, без чьей-либо помощи. Мы — такая семья, в которой никогда не бывает ссор. Мои мать и отец совершили беспримерный подвиг: развелись, ни разу не поскандалив. Мать никогда не сказала об отце ни одного дурного слова, напротив, часто повторяла:

— Ваш отец — самый умный человек из всех, кого я знаю.

Отец тоже никогда не злословил о матери, и от этого их расставание выглядело еще более загадочным. Мы выросли в неаристотелевом, нечеловеческом мире — как узники Тюрьмы. С младых ногтей нам приходилось держать в узде чувства, поселить control freak [85] в собственном сердце. Это означает, что мы так и не повзрослели, потому что ни разу не объяснились друг с другом. Молчание, разлука, безразличие — вот с чем ассоциируется у меня детство. С той поры мне так и не пришлось изведать, что это такое — бьющие через край эмоции. Дальнейшее видится мне ясным и прозрачным. Через переходный возраст я перескочил легко и непринужденно — никаких подростковых метаний. Мы с Шарлем получили аттестат зрелости в 16 лет, мы были примерными мальчиками, дисциплинированными, послушными, разумными и несчастными. Место тату и пирсинга у нас занимали шоу Марией и Жильбера Карпантье в постановке Роже Пьера и Жан-Марка Тибо и с участием Тьерри Ле-Люрона и Жака Шазо. На этот же период пришелся и мой кризис взросления, но я так и не научился распахивать душу. Я — инвалид, не способный сказать: «Я тебя люблю». Почему мы так долго не смели заговорить о главном? Сдержанность достойна уважения, но не вечные недомолвки. В 1942 году дети ведать не ведали о евреях, которых родители прятали на третьем этаже виллы «Наварра»; тридцать лет спустя дети ничего не знали о разводе собственных родителей.

85

Здесь: строгий укротитель (англ.).

Ребенок наивен, но он не слеп. Стараясь уберечь детей от психологической травмы, мы все равно раним их, потому что они продолжают надеяться на воссоединение, которого уже не будет. Лучше уж сразу их предупредить: ушедшая любовь не возвращается.

Глава 33

Ложная истина

Я понимаю, почему мать не нашла в себе сил для откровенного разговора с нами. Расставаясь с матерью своей дочки, я повел себя так же трусливо. Очень трудно признаться любимому дитяти, что ты — эгоист-романтик. Я глядел в ее глаза и хотел, чтобы они надолго остались такими же невинными. Потом настал день, когда Хлоя задала мне неизбежный вопрос, которого так боятся все разведенные родители:

— Папа, почему ты больше не с нами?

— Э-э… — замялся я. — Видишь ли, жизнь, она… Тебя я люблю и буду любить всегда, но с мамой все намного сложнее…

— Она говорит, тебя никогда не было дома, ты был очень плохой, и поэтому она сказала тебе, чтобы ты уходил.

— Нет, что ты! Вернее, да… Понимаешь, мы ужасно ссорились из-за одного человека…

— Ты ушел к Амели? — Да…

— А потом ты бросил Амели и ушел к Лоре, а потом бросил Лору и ушел к Присцилле?

— Уф… Это все не так просто…

— Значит, ты все равно как Синяя Борода?

— Ну что ты! Синяя Борода убивал своих жен!

— Ты — Синяя Борода! Мой папа — Синяя Борода!

Вот и получается, что детям действительно лучше кое о чем не рассказывать. На протяжении нескольких месяцев после этого разговора я вынужден был много раз водить дочь к детскому психиатру, чтобы помочь ей примириться с мыслью, что ее отец — людоед, складирующий в шкафу трупы своих жен. В комнате, заваленной разноцветными игрушками, моя дочь нарисовала картинку: дом, в доме — большая фигура мамы, снаружи — крошечная фигурка папы. Мне стоило немалых трудов сдержаться и не залиться слезами; так она наказывала меня за то, что я оставил ее мать. Моей собственной матери не пришлось прибегать к помощи врача; мы с братом продолжали улыбаться как ни в чем не бывало, лишь бы она не чувствовала себя виноватой, а я сам решился проконсультироваться со специалистом только в сорок лет. Под конец нашей последней встречи у врачихи свело ногу в бедре. Она упала со стула и со стоном попыталась подняться, хватаясь за стол и книжный шкаф.