Французский «рыцарский роман»
Шрифт:
Близок к типу романа, созданного Кретьеном де Труа, «бытовой», или «нравоописательный», роман, в котором феерические мотивы сменились чисто житейскими превратностями, ретардирующими «поиск» героя (таковы, в частности, романы Жана Ренара, в которых, однако, феодальная действительность и судьба в ней героев конструировались во многом и по принципам греческого романа, так называемого-авантюрного). Здесь появляется возможность временного расщепления линии сюжета и изображения отдельно судеб рыцаря и его дамы, соединяющихся в конце повествования. Увеличение бытовых деталей не уничтожает лирического характера такого романа.
Кретьен де Труа заложил также основы романа нового типа, в котором практически главным героем вновь оказывается не индивидуальная личность, а социум (впрочем, сложенный
Более прямолинейно и плоско принципы такого романного повествования пытались воплотить в жизнь многочисленные продолжатели кретьеновского «Персеваля», а также Роберт де Борон в своей трилогии. И несколько позже — создатели прозаических циклов. В них сюжет снова становится открытым, а бытие — но уже не героя, а всего социума — замкнутым в пограничных моментах возникновения и гибели. Такие произведения неизбежно были многогеройными, и хотя развертывание сюжета оставалось линейным и однонаправленным, широко применялся прием переплетения эпизодов. Такой роман, тяготеющий к эпопейности (в современном смысле слова), однако, проявлял тенденцию к разложению. Во-первых, появлялись замкнутые одногеройные произведения (мы называли их «маргинальными»), лишь имплицитно связанные с сюжетом цикла. Во-вторых, составляющие цикл произведения автономизировались, опять тяготея к более сжатой и емкой форме.
В известной мере перед нами процесс борьбы эпопейного и личностного начала, который можно обнаружить не только в жанре романа, но и других жанрах средневековья. Так, в агиографии постоянно ощущается это подвижное равновесие: личная мученическая судьба святого — это и его глубоко индивидуальная судьба, и частица трагической и славной истории христианской церкви. Так и в героическом эпосе. Между прочим, в его поздних памятниках, например в поэмах, созданных на исходе
XIII столетия Адене-ле-Руа, несмотря на то, что они написаны ассонированными лессами, с употреблением формульного стиля и т. д., т. е. воспроизводят старую эпическую форму, на первый план выдвигается личная судьба персонажа, правда, не сконцентрированная вокруг одного кульминационного эпизода (недаром эти поэмы иногда называют романами).
Это личностное начало, углубление в индивидуальную, единичную судьбу отличали роман на протяжении всего средневековья. Его героем всегда оставался рыцарь (причем нередко рыцарь захудалый, рассчитывающий лишь на силу и ловкость своей руки). Король Артур, например, и гибнет как рыцарь, когда он из мудрого монарха, находящегося где-то в стороне от действия (если не «над» ним, то, несомненно, «вне» его), превращается в обычного бойца, орудующего копьем и мечом, и вступает в действие. И судьба артуровского мира, и сама гибель его описываются в романе как судьба и гибель отдельных его представителей. Этот мир рушится не от губительного напора сарацин или монголов, а от разлада, столкнувшего между собой составляющие этот мир индивидуальные единицы. Т. е. утопический куртуазный социум разваливается тогда (и потому), когда уходят со сцены действовавшие на ней герои. Противоборство эпопейного и личностного начала (а с последним связаны мощные процессы дециклизации, трансформирующие романную традицию) видно и на судьбе серии, начатой «Романом о семи римских мудрецах»: из повествования о жизни византийского двора цикл развивался в сторону романа о личной судьбе героя; так, в последних частях цикла Кассидор действует не как византийский император, а как обычный странствующий рыцарь.
Малая романная форма на исходе средних веков на французской почве превратилась, как полагал В. В. Кожинов 3, в повесть, «крупную новеллу»; обширных произведений типа «Амадиса Галльского» французская литература эпохи Возрождения не знала (появлялись лишь переводы чужих памятников). На первый взгляд здесь наступает перерыв, цезура (так думал Б. А. Грифцов[171]); в действительности повествовательные традиции поддерживались
Было бы ошибкой утверждать, что роман развивался в сторону усиления реалистичности. Здесь смысл движения был сложнее. Нельзя, например, сказать, что по мере развития романа в нем росло число бытовых зарисовок и реалистических деталей. Возможно, правдоподобия в «Энее» не меньше, чем в «Клижесе» или «Коршуне». Углублялась и усложнялась психологическая достоверность, но опять-таки лишь в смысле развития изобразительного мастерства, даваемого опытом (например, было бы большим просчетом не учитывать того факта, что в позднем романе подлинным героем становится женщина, разрушая тем самым традиционную этикетность разработки такого характера). Важнее этих деталей стремление романа осваивать все новые темы и изображать конфликты, подсказываемые жизнью, и детеминировать ими внутреннюю жизнь протагонистов. И, думается, в процессе формирования реалистического метода это было существеннее, чем завоевание новых плацдармов «на территории быта».
Переводы старофранцузских текстов
с. 15 Такова жеста о бретонцах и о поколениях баронов, что были потомками Брута и долго владели Англией. В год от рождества господа нашего и спасителя тысяча сто пятьдесят пятый закончил метр Вас этот роман (ст. 14 859—14866).
с. 38 Юноше едва минуло пятнадцать, и для этих лет он был силен и высок. Расскажу вам об Артуре и ни в чем не солгу; был он доблестным рыцарем, всеми почитаемым и прославляемым; с гордецами он сам был гордецом, а со скромными — мягким и сострадательным; был он очень храбрым и не знал поражений в бою. Был он щедрым и тароватым, и если его о чем-либо просили, он оказывал помощь без отказа. Очень любил он почести, очень любил славу, хотел, чтобы о его свершениях сохранилась память; был он очень куртуазен, если с ним обходились благородно. И пока он жил и царствовал, то превосходил всех государей куртуазностью, благородством, доблестью и щедростью (ст. 9013—9032).
с. 39 Любовь к Иджерне обрушилась на меня, победила меня и покорила; я не могу ни уйти, ни вернуться, ни бодрствовать, ни спать, не могу ни встать, ни лечь, ни пить, ни есть без того, чтобы не обратиться мыслью к Иджерне; но я не знаю, как мне себя с ней вести (ст. 8659—8666).
с. 40 Модрет был из благородных, но был он плохим человеком. Он полюбил королеву, но это было тайной; он это очень скрывал; и кто бы мог подумать, что он любит жену дяди, сеньора своего, коего всяк из его семьи должен почитать. Из-за своей развратности Модрет дошел до такого позора, что полюбил жену дяди (ст. И 177—11 186).
с. 42 Я девушка и царская дочь, я не должна любить легкомысленно. Я не должна любить из легкомыслия, которое можно назвать безумием; так можно говорить с пастушками или иными легкомысленными женщинами. Я не знала вас и никогда не видела до того, как однажды увидала здесь. И если вы осмеливаетесь говорить со мной о любви, это значит, что вы принимаете меня за дурочку (ст. 4165—4174).
с. 44 Бризеида была привлекательна; ни слишком маленькая, ни слишком высокая. Она была более красива, имела более светлые волосы, была белее лицом, чем цветок лилии или снег на ветвях; но у нее были сросшиеся брови, что не очень ей шло (ст. 5275—5280).
с. 44 Если бы я не был влюблен в вас, то, думаю, никогда бы не стал носить ни щита, ни копья (ст. 15159—15161).
с. 45 У женщин недолго длится печаль, одним глазом они плачут, другим же — смеются; у них быстро меняется настроение (ст. 13441—13443).
с. 55 Венера вложила в него свой пламень. Дидона сжала его в объятиях и полюбила: смертельный напиток испила она и к великой своей беде не заметила этого (ст. 809—812).
с. 55 Когда Эней закончил свой рассказ, царица была потрясена, узнав о всех тех бедах, страданиях и потерях, о всех тех муках, что он перенес. И смотрела на него с нежностью, как если бы ее поразила любовь (ст. 1197—1202).