Франкский демон
Шрифт:
Однако не успел храбрый тамплиер опытными и привычными руками в мгновение ока ободрать тело мёртвого противника и, прихватив всё ценное, и в особенности кобылу, направиться в расположение франков, как победа его обернулась самыми неожиданными последствиями для всей армии.
В тот момент, когда седалище Сараф ед-Дина из Мангураса навсегда отрывалось от седла драгоценного животного, ветер сыграл свою злую шутку. В общем-то ничего такого особенного он не сделал, просто, видимо устав дуть всё время в одну сторону, сменил направление и погнал гарь и копоть на позиции сарацин. Те, конечно, не пришли в восторг, но и не расстроились, понимая, что проделка
Надо сказать, что после всего пережитого они вовсе не собирались драться, и, недвусмысленно давая понять королю, сколь серьёзны их намерения, покинули кавалерию, взобравшись на холмы. Как мыслилось солдатам дальнейшее развитие событий, сказать трудно, однако на настоятельные призывы Гвидо одуматься и вернуться пехотинцы не отвечали. Видимо, полагаясь на то, что Господь сотворит какое-нибудь чудо специально для них. Войдём в их положение, они почти весь прошлый день и всю показавшуюся вечностью ночь ждали чего-то подобного. Победа рыцаря над «сыном султана» только подхлестнула их.
— Знак от Господа! — закричал кто-то, кривя пересохший рот. — Всевышний подал нам помощь!
— Сын султана убит!
— Убит? Как убит?
— Да, да! Сын самого Саладина!
— Прорвёмся, братья! Во имя Господа! Во имя Христа! Во имя Девы Богородицы!
Чей-то слабый голос, советовавший не пороть горячку и обратиться за разъяснениями к командирам и рыцарями, утонул во всеобщем вое и... топоте ног. Огромная толпа, не более опасная для противника, чем стадо обезумевших овец, бросая оружие и доспехи, устремилась к своей главной цели — к воде. Ветер же вновь переменился, и бегущие люди, зажатые между холмами и озером, увы, только огненным, стали давить друг друга. Подоспевшим мусульманам оставалось лишь выставлять ножи и мечи, на которые латиняне нанизывались, как освежёванные бараны на вертел [114] .
114
Эрнуль сообщает нам, что из-за страданий, вызванных жаждой, пехотинцы сдались сарацинам, побросав оружие: «Neis li sergent a pie (geterent jus lor armes) se rendirent as Sarrasinz goule baee par destrece de soif».
Среди христиан не осталось уже никого, кто помнил, как резали язычники многотысячные толпы беззащитных фанатиков, брошенных Петром Пустынником на малоазиатском берегу, давным-давно, целых девяносто лет назад, во время знаменитого Первого похода. Гюи де Лузиньян, как и все заморские крестоносцы, слышал у себя в Европе в отцовском замке истории про ужасы, творимые язычниками, теперь он видел всё воочию, и глаза его застилали слёзы.
— Что же делать, мессир? — обратился он с извечным вопросом к Раймунду Триполисскому. — Что же делать?
— Что с вами, государь? — в свою очередь, спросил тот.
— Я не могу, не могу видеть этого, граф! — бормотал король. — Это я! Я погубил этих людей! Я привёл их сюда, и они погибли! Погибли из-за меня! Только из-за меня! Почему я не послушался вас?! Почему не велел войску остаться в Сефории?! Почему не отдал приказа прорываться, как об этом просили меня и вы, и многие другие?! Но ведь я видел, как ужасно утомлены мои солдаты! Я лишь хотел, чтобы они отдохнули!
— Не стоит убиваться, ваше величество, — твёрдо проговорил Раймунд. — Мне,
— Мессир! Я никогда, никогда не смогу забыть их стонов! — продолжал Гвидо. — До конца моей жизни я буду слышать их, видеть кошмар, что творится здесь сегодня, и просыпаться в холодном поту! Господи! Господи! Боже ты мой! Почему? Почему Ты оставил меня?!
— Может, хватит причитать, братец? — склонившись к уху короля, произнёс коннетабль. — Не прикажете ли атаковать?
Гюи затряс головой:
— Я не могу! Не могу! Не могу! Если и со всеми рыцарями будет то же... О Господи!
— Да оставьте вы Господа в самом-то деле! — воскликнул Аморик де Лузиньян, совершенно забывая об этикете и с силой сжимая локоть брата. — Не изволите ли приказать атаковать хотя бы кому-нибудь?!
— Да, да, — закивал Гюи, словно бы и не замечая боли. Затем он поднял голову и посмотрел на Раймунда мутными влажными глазами. — Атакуйте, мессир! Атакуйте со всей вашей силой! Спасите хоть часть из тех несчастных! Пусть Бог поможет вам!
— Благодарю за честь, сир, — произнёс граф и удалился, дабы отдать приказы.
Дружины Триполи и Галилеи, ведомые предводителем, а также небольшой контингент из Антиохии, возглавляемый крестником графа, первенцем князя Боэмунда Заики Раймундом, ударили на врага, ломая копья, тупя мечи о шлемы и кольчуги язычников.
И снова султан Салах ед-Дин обращался с благодарственными молитвами к Аллаху — спасибо тебе, Всевышний, что не вразумил ты железных шейхов ударить всем вместе. Воины Таки ед-Дина помнили приказ, полученный накануне атаки франков, и с радостью выполнили его — кому же охота погибать под напором неистовых всадников? Сарацины расступились, и рыцарский клин, уничтожая всё живое на своём пути, промчался сквозь порядки воинов ислама и скоро скрылся из вида, оставляя за собой длинный шлейф пыли.
Раймунд с крестником прорвались, спасли себя, четверых сыновей графини Эскивы и большую часть дружинников. По правде сказать, пехотинцам они помогли мало, проще говоря, вообще не помогли: неверные без устали продолжали уничтожать их и лишь иногда, устав от крови, брали кого-нибудь в плен. Единственное, что сделали для пеших единоверцев рыцари Галилеи и Триполи, попросили не делать поблажек и прирезать несчастных, уже лишившихся рассудка от жажды.
Когда побоище закончилось, перед армией Салах ед-Дина остались лишь рыцари, немногим менее тысячи прекрасных воинов. Многовато! Сир Раймунд бежал с поля, кто следующий?
Когда дружина графа Триполи и князя Галилеи ударила на сарацин и те, после недолгого сопротивления, расступились и пропустили рыцарей, многие из их товарищей, всё ещё остававшихся перед армией султана, заговорили о том, чтобы попытаться сделать то же самое. Когда такие разговоры донеслись до ушей Ренольда, он ответил вопрошавшим, что будет слушаться распоряжений короля, но если кому-нибудь не терпится последовать путём предателя, князь Петры таких держать не будет.
— Так что же делать, батюшка? — воскликнул Онфруа, демонстрируя если уж не единодушие, то изрядное единомыслие с королём, с уст которого в последнее время прямо-таки не сходил этот сакраментальный вопрос. — Их же целое море!