Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры
Шрифт:
Глупец-это человек, у которого не хватает ума даже на то, чтоб быть самовлюбленным.
Человек самовлюбленный – это тот, в ком глупцы усматривают бездну достоинств.
Нахальство – это самовлюбленность, доведенная до предела: человек самовлюбленный утомляет, докучает, надоедает, отталкивает; нахал отталкивает, ожесточает, раздражает, оскорбляет; второй начинается там, где кончается первый. \
Человек самовлюбленный – это
Пороки порождаются развращенностью души; недостатки- порочностью характера; смешные стороны – недостатком ума.
Смешной человек – это тот, кто выглядит глупцом, пока бывает смешон.
Глупец смешон всегда: это его отличительная черта; человек не лишенный ума тоже бывает смешным, но недолго.
Промах может сделать смешным даже умного человека.
Глупец всегда глупец, фат всегда фат, нахал всегда нахал, смешным же бывает и тот, кто вправду смешон, И тот, кто лишь кажется смешным людям, которые привыкли видеть смешное там, где его нет и не может быть.
Резкость, грубость, неотесанность – это пороки, от которых иной раз не свободны даже умные люди.
Тупица – это глупец, который не раскрывает рта; в этом смысле он предпочтительней болтливого глупца.
Одни и те же слова выглядят остротой или наивностью в устах человека умного и глупостью – в устах глупца.
Если бы глупец боялся сказать глупость, он уже не был бы глупцом.
Словоохотливость – один из признаков ограниченности.
Глупец стеснен в каждом своем движении, фат держится непринужденно и самоуверенно, нахал ведет себя нагло, человек достойный отличается скромностью.
Человек самодовольный – это тот, кто соединяет ловкость в мелочах, громко именуемых делами, с крайней ограниченностью ума.
Прибавьте человеку самодовольному каплю ума и еще немножко дел – и он превратится в спесивца.
Пока над спесивцем только смеются, он остается спесивцем; если от него начинают плакать, значит, он уже превратился в гордеца.
Благовоспитанный человек – это нечто среднее между человеком ловким и человеком добродетельным, хотя он ближе к первой из двух этих крайностей.
Расстояние, отделяющее человека благовоспитанного от человека ловкого, с каждым днем уменьшается и вот- вот исчезнет.
Ловкий человек – это тот, кто скрывает свои страсти, не упускает своей выгоды, многим ради нее жертвует и умеет приобретать или беречь богатство.
Благовоспитанный человек – это тот, кто не грабит на большой дороге, никого не убивает и не предает свои пороки огласке.
Каждый знает, что человек добродетельный не может не быть благовоспитан; любопытно другое: не всякий благовоспитанный человек добродетелен.
Человек добродетельный – это тот, кто не считает себя святым, не хочет быть святошей [241] и довольствуется тем, что он добродетелен.
Талант,
Между здравым смыслом и хорошим вкусом та же разница, что между причиной и следствием.
Между умом и талантом то же соотношение, что между целым и частью.
Могу ли я считать умным человеком того, кто ограничил себя рамками какого-нибудь одного искусства или даже науки н, достигнув совершенства в своей области, не выказывает во всем остальном ни рассудительности, ни памятливости, ни живости, ни добронравия, ни порядочности, кто не способен меня понять, кто не умеет ни думать, ни выражать свои мысли, – например, музыканта, который сперва чарует меня своей игрой, а потом словно прячется в тот же футляр, куда кладет лютню? Стоит этому человеку выпустить из рук инструмент, как он превращается в машину, лишенную какой-то важной части и потому ни на что не годную.
241
Ханжой. (Прим. автора.)
А что такое ум в игре? Как определить его? Требует ли игра в ломбер или шахматы предусмотрительности, тонкости, ловкости? Если требует, то почему в них порой замечательно играют глупцы, а самые одаренные люди не поднимаются даже до уровня посредственности и, взяв в руки карту или фигуру, приходят в смущение и теряют присутствие духа?
Но в мире бывает кое-что еще более удивительное. Вот перед нами человек. Он неотесан, неуклюж и туп на вид, не умеет ни поддержать беседу, ни рассказать, что видел; однако стоит ему взяться за перо, и перед вами образцовый рассказчик: у него говорят даже камни, деревья и бессловесные животные; его Сочинения – сама легкость, изящество, сама естественность н тонкость.
Вот другой – он прост, робок, прескучный собеседник, вечно путает слова, судит о достоинствах своей пьесы лишь по деньгам, полученным за нее, не умеет ни продекламировать, не даже просто хорошо прочитать то, что сам же сочинял. Но на какую высоту поднимается он в своих творениях! Здесь он стоит вровень с Августом, Помпеем, Никомедом, Ираклием: он царь, н притом великий, он политик и философ; герои, которые говорят и действуют в его стихах,- гораздо более римляне, чем римляне исторические.
Вот вам третье чудо. Представьте себе человека обходительного, кроткого, благожелательного, уступчивого и вместе с тем крутого, гневливого, вспыльчивого, капризного; он простодушен, непринужден, доверчив, шутлив, легкомыслен – сущее седовласое дитя; но дайте ему сосредоточиться или, вернее, предоставьте свободу его гению, который бурлит в нем, так сказать, без его участия и ведома, – и как вдохновенно, возвышенно, образно зазвучит его неподражаемая латынь! «Да это, наверно, другой человек!» – воскликнете вы. Нет, это все тот же Теодат, Он кричит, беснуется, катается по полу, опять вскакивает, мечет громы и молнии, но тут же вновь начинает сиять отрадным и ярким светом. Скажем прямо: он говорит как безумец и мыслит как мудрец, облекая истины в смешную, а верные и меткие суждения в нелепую форму, и вы с удивлением видите, как сквозь шутовство, гримасы и кривлянья сперва проглядывает, а потом в полном блеске предстает пред вами здравый смысл. Что могу я прибавить? Он сам не подозревает, как хороши могут быть его слова и поступки; в нем как бы живут две души, которые не знают друг друга, не связаны между собой, проявляются поочередно и каждая в своей особой сфере. В этом поразительном портрете не хватало бы последнего штриха, не упомяни я, что он ненасытно жаден до похвал, готов выцарапать критикам глаза и тем не менее достаточно податлив в душе, чтобы внять их замечаниям. Теперь я и сам начинаю сомневаться, не изобразил ли я здесь два различных лица; впрочем, у Теодата, пожалуй, есть еще и третье: он добрый, остроумный и превосходный человек.