Фрекен Смилла и её чувство снега (с картами 470x600)
Шрифт:
Он мог бы огородить и больший участок. Но это бы ничего не изменило. Пакгаузы перестраивают. Люди и машины так утрамбовали снег, что он стал похож на каменный пол.
Даже мертвым Исайя кажется каким-то отстраненным, как будто не хочет, чтобы ему сочувствовали.
Вверху, выше прожектора, виднеется конек крыши. Здание пакгауза высокое, должно быть с семи-восьмиэтажный дом. Примыкающее к нему здание ремонтируют. Фасад, выходящий на Странгаде, в лесах. Туда я и направляюсь, в то время как машина «скорой помощи» переезжает через мост и скрывается за домами.
Леса закрывают весь фасад дома до самой крыши. Нижняя лестница опущена. Чем выше я поднимаюсь,
Крыша разобрана. Надо мной на половине площади крыши возвышаются треугольные стропила, покрытые брезентом. Вторая половина, обращенная к гавани, представляет собой ровную поверхность, покрытую снегом. На ней видны следы Исайи.
Там, где начинается снег, на корточках, обхватив руками колени и раскачиваясь взад и вперед, сидит человек.
Даже в такой сгорбленной позе механик кажется большим. И даже в полном отчаянии он кажется сдержанным.
На крыше очень светло. Несколько лет назад в Гренландии под Сиорапалуком делали замеры освещенности. С декабря по февраль, в течение трех месяцев, когда нет солнца. Кажется, что там должна быть вечная ночь. Но есть луна и звезды, а иногда и северное сияние. И снег. И освещенность в люксах оказалась такая же, как и в Дании, под Сканерборгом. Таким я и помню свое детство. Мы всегда играли на улице, и всегда было светло. То, что было светло, казалось тогда совершенно естественным. Ребенку многое кажется естественным. И только с годами начинаешь удивляться.
Меня, во всяком случае, поражает то, как освещена крыша передо мной. Как будто один лишь снег, лежащий слоем сантиметров в десять, был источником всего зимнего дневного света, до сих пор теплящегося в сиянии множества искорок, похожих на мелкий, сероватый, сверкающий жемчуг.
На земле даже при сильном морозе снег всегда немного подтаивает из-за излучаемого городом тепла. Но здесь, наверху, он рыхлый, каким бывает, когда только что выпал. Никто, кроме Исайи, не ступал по нему.
Даже когда нет тепла, нет свежевыпавшего снега, нет ветра, даже тогда снег меняется. Он как будто дышит, он поднимается и уплотняется, оседает и распадается на части.
Он и зимой ходил в кедах, и это его следы, отпечатки стертой подошвы его баскетбольных ботинок с едва заметным рисунком концентрических окружностей в той части подошвы, на которой спортсмен делает поворот.
Он вышел на снег в том месте, где мы стоим. Следы идут под уклон к краю крыши и тянутся дальше вдоль края метров десять. Здесь они останавливаются. Чтобы затем повернуть к углу и торцу дома. Дальше они идут на расстоянии примерно полуметра от края, до угла, напротив которого другой пакгауз. Оттуда он отошел вглубь метра на три, чтобы разбежаться. И тут уже следы ведут прямо к краю, откуда он и сорвался.
Противоположная крыша покрыта черной глазированной черепицей, которая ближе к желобу обрывается так круто, что снега на ней нет. Ухватиться было не за что. Получается, что он с таким же успехом мог прыгнуть прямо в пустоту.
Кроме следов Исайи, других следов нет. На этой покрытой снегом поверхности не было никого, кроме него.
— Я нашел его, — говорит механик.
Мне никогда не привыкнуть к тому, как плачут мужчины. Возможно, потому что я знаю, как губительно действуют слезы на их чувство собственного достоинства. Возможно, потому что слезы так непривычны для них, что всегда переносят их назад, в детство. Механик в таком состоянии, что уже не вытирает глаза, его лицо — сплошная слизистая маска.
— Сюда кто-то идет, — говорю я.
Два появившихся на крыше человека не испытывают
Один из них тащит фотоаппаратуру и совсем запыхался. Другой чем-то напоминает мне вросший ноготь. Плоский, твердый и полный нетерпеливого раздражения.
— Вы кто?
— Я его соседка сверху, — говорю я. — А этот господин — его сосед снизу.
— Спуститесь, пожалуйста, вниз.
Тут он видит следы и перестает обращать на нас внимание.
Фотограф делает первые снимки большим фотоаппаратом «полароид» со вспышкой.
— Только следы погибшего, — говорит Ноготь. Он говорит так, как будто мысленно уже составляет протокол. — Мать пьяна. Он играл наверху.
Он снова замечает нас.
— Спускайтесь вниз.
В этот момент у меня в голове нет ясности, есть одна лишь путаница. Но такая большая путаница, что я вполне могу поделиться ею с другими. Поэтому я никуда не ухожу.
— Странная игра, не правда ли?
Найдутся, наверное, люди, которые назовут меня тщеславной. Я, пожалуй, не буду этого отрицать. Ведь для тщеславия у меня могут быть свои причины. Во всяком случае, именно то, как я одета, заставляет этого человека прислушаться к тому, что я говорю. Кашемир, меховая шапка, перчатки. Конечно же, он хочет и имеет право отправить меня вниз. Но он видит, что я похожа на респектабельную даму. А ему не часто на копенгагенских крышах встречаются респектабельные дамы.
Поэтому он задумывается.
— Что вы имеете в виду?
— Когда вы были в этом возрасте, — говорю я, — и папа и мама еще не вернулись домой из шахты, а вы бегали один по крыше барака, вы бегали по прямой линии вдоль края?
Он задумывается.
— Я вырос в Ютландии, — говорит он потом. Но, говоря это, он не сводит с меня глаз.
Потом он поворачивается к своему коллеге:
— Нам надо сюда несколько ламп. И заодно проводи вниз эту даму и этого господина.
К одиночеству у меня такое же отношение, как у других к благословению церкви. Оно для меня свет милости Божьей. Закрывая за собой дверь своего дома, я всегда осознаю, что совершаю по отношению к себе милосердное деяние. Кантор [2] в качестве иллюстрации к понятию бесконечность, рассказывал ученикам историю о человеке, державшем гостиницу с бесконечным числом комнат, и все они были заняты. Потом приезжал еще один постоялец. Тогда хозяин делал вот что: он переселял гостя из комнаты номер один в комнату номер два, того, кто жил в номере два, — в номер три, того, кто жил в номере три, — в номер четыре и так далее. Так освобождалась для нового гостя комната номер один.
2
Георг Кантор (1845–1918) — немецкий математик, разработавший основы теории множеств.
В этой истории меня восхищает то, что все ее участники — и постояльцы, и хозяин — считают совершенно естественным проведение бесконечного числа операций для того, чтобы один человек мог спокойно жить в своей собственной отдельной комнате. Это настоящий гимн одиночеству.
Вообще-то я отдаю себе отчет в том, что я оборудовала свою квартиру, как гостиничный номер. Никак не стараясь изменить впечатление, что живущий в этой квартире находится здесь проездом. Когда у меня возникает потребность объяснить это самой себе, я вспоминаю о том, что родственники моей матери, как и она сама, были кем-то вроде кочевников. Оправдание не очень-то убедительное.