Фреон
Шрифт:
С холмика у корней сосны было хорошо видно, как из заросшей кустами болотины выметнулись два пса с поджатыми хвостами. За ними, низко нагнув клыкастую голову, с гулким топотом несся молодой, но уже матереющий кабан-чернобылец. Опасная тварь и очень злобная — триста с лишним килограммов сильных мышц, толстых костей и крепкой шкуры, которая на груди и плечах почти не уступает по прочности лёгкому бронежилету. Взрывая мокрую землю заострёнными копытами, кабан уверенно догонял слепышей. Избегая длинных жёлтых клыков, собаки ловко уворачивались от мощных, но немного неуклюжих атак, кабан ревел и крутился, взмахивал рылом, пытаясь поддеть
Яростный рёв и визг сразу сменились высоким, поросячьим воплем ужаса, когда перед кабаном вдруг поднялась сутулая фигура в плаще. Он развернулся к зарослям ивняка, с уханьем рванул в кусты, но на задних ногах повисли несколько намертво вцепившихся псов, разом выскочивших из засады. Кабан начал крутиться, пытаясь сбросить слепышей, но Пенка, покрыв в три прыжка расстояние до кабана, одним ударом переломила ему хребет. После чего, отогнав собак, несколькими короткими взмахами ладони вскрыла кабану брюхо, покопалась в требухе и выволокла тёмно-красную глянцевую печень, затем ладонь, вооружённая роговой пилой, прошлась по боку добычи, и Пенка легко отделила большой кусок мяса вместе со шкурой. Собаки, до этого смирно сидевшие вокруг туши, разом набросились на добычу. Послышались хруст, влажное чавканье, короткие, злые взлаивания толкающихся плечами псов.
— Всего в Зоне насмотрелся. Но такой охоты видеть не приходилось. — Фельдшер хмыкнул. — Да, брат. За ходку с тобой я столько историй насобираю, что два года возле моего костра не найдётся свободного местечка. Ништяк…
— Это чё?.. Она нам, что ли, мясо несёт? Круто! Щас шашлычка замутим. — Ересь приподнялся на локте, потрогал ватные тампоны в носу, усмехнулся Фельдшеру. — Да всё путём, анархия. Башка уже не кружится. Слышь, Фреон, как насчёт мяска захавать?
— Жить надоело — хавай. Местное зверьё очень рискованно на бифштексы пускать, можно нехило травануться, а то и ласты склеить, — буркнул я, посматривая на гаснущий костёр. Вообще, конечно, насчёт мяска я бы не отказался… сколько лет уже его не пробовал, одну только консервированную бурду и колбасу из хрящеватой, клейкой курятины, что Хорь в НИИ по дешёвке скупал. Однако нельзя… надо бы Пенке мягко объяснить, что чернобыльского кабана люди не едят. Не обиделась бы.
— Едят. Люди. Доктор объяснил, какой кусок не опасен. Вот. С боков и хребта можно. — Пенка или услышала меня, или просто в очередной раз прочитала «громкие» мысли. — Только жарить на огне. Сырое нельзя.
— Это точно?
— Точно. Верно. Правда. — Пенка быстро лизнула шмат сырого, ещё немного кровоточащего мяса. — Да. Человеку. Можно. Есть.
Я обратил внимание, что слова нашей «другой» стали вдруг более отрывистыми, рублеными, а в глазах заблестели странные огоньки. Пенка тихо, почти по-кошачьи заурчала, снова лизнула мясо, но тут же положила его шкурой вниз на траву.
— Не ела. Долго. Голод. Печень мне. Мясо вам.
Пока Фельдшер вырезал подходящие ветки, я нарезал мясо на тонкие ломти и разложил на пакете из-под сухпайка. Из приправ нашлась только соль в пластиковом пузырьке, но и то красота, грех жаловаться. И через десять минут над угольями лежали полтора десятка импровизированных шампуров. Пенка, не дожидаясь нас, начала отрывать от сырой печени небольшие куски и проглатывать их, почти не жуя. Желчный пузырь она аккуратно отделила прямо в процессе еды и уложила в пластмассовый пузырёк из-под соли.
— Нужно. Дорого.
— Зачем?
— Идём туда. Скоро. — Пенка махнула окровавленной рукой в сторону бывшего посёлка, отломила ещё один кусок печени. — Едим. Отдыхаем. Вечером будем там.
— Это, конечно, хорошо. — Я повернул шампуры с шипящим, начинающим подрумяниваться мясом. — Где там?
— Там.
— Это мы поняли. Как выглядит место? Ну, здание с большим, очень большим подвалом или, там, яма в земле?
— Нет. Подвалов больших, как раньше, нет. Ямы есть, но там смерть, нельзя идти.
— Слушай, уважаемая, ты вроде рисовать умеешь? — Фельдшер отвлёкся от созерцания жарящегося мяса. — Может, намалюешь нам, как место выглядит?
— Да, могу. Доктор учил. Рисунок просто. Трудно буквы. Рисунок похож. Буквы совсем нет. Не похожи. Сейчас.
Пенка подтащила к себе свой рюкзачок и извлекла на свет лабораторный журнал с частью вырванных листов и коробку цветных карандашей. В рюкзаке нашёлся даже лист тонкой фанеры, которую «другая» положила на колени, сверху лёг раскрытый журнал, и Пенка начала рисовать.
— Я часто рисую. Это помогает. Помогает не забыть, чему учил Доктор. Я люблю рисовать. Место вот. Оно такое.
На готовом рисунке было много крестиков, часто натыканных на холме. Чуть выше них был не то конус, не то пирамида с большим крестом, несколько кривых домиков и ещё десяток «человек» из разряда «палка-палка-огуречик». А ещё на серой, казённой бумаге журнала было видно несколько круглых коричневых пятен — Пенка хоть и вытерла руки, но немного крови от печени на пальцах оставалось.
— Вот.
— Ништяк рисуешь, Зона. Прям Пикассо. — Ересь, видимо, решил показать «сложность». — Мне на память намалюешь чего?
— Да. Могу дарить.
— Кутилинская церковь и кладбище, — сразу определил Фельдшер. — Хана, братцы. Если проходы в тех местах начинаются, можем прямо сейчас до хаты заворачивать. Это капец. Ух, ё-моё… далековато отсюда, в двух километрах. С нашими группами связь терялась уже в километре от старого кордона. Здесь караванов точняк не будет. Никто не пойдёт. Задница, короче, полная.
И «свободовец» достал ПМК, начал водить по сенсорному экрану, набирая сообщение.
— Нет. Стой. Не проход. Там вопрос.
— Ни разу не понял. — Фельдшер отвлёкся от ПМК.
— Вот. — Пенка ткнула окровавленным пальцем в свой рисунок. — Это все мёртвые люди ходят. Вылезли из земли. А этот человек с ними живой. Он тут живёт. Есть проходы к нему. Знают люди Монолита. Знаю я.
— Фигасе… так-таки и живой? — переспросил я.
— Совсем живой. — Пенка бодро кивнула головой. — Он скажет, где искать. Всё знает. Он очень давно здесь. В своём доме живёт. Да. Он знал Доктора. Доктор знал его. Доктор и он — правильные люди Зоны. Они умеют жить. Умеют уходить.