Фронтовой дневник (1942–1945)
Шрифт:
Желудок мой притаился и замер, накопляя в своих недрах кукурузу, бураки и ячмень. Ржать по-лошадиному (потому что это лошадиная пища), как многие говорят в шутку, мне не придется, но страдать доведется порядочно, т. к. эта пища моим желудком не переваривается и не усваивается.
Я очень часто пишу о своем желудке. Это по пословице: «У кого что болит, тот о том и говорит». Желудок у меня действительно окончательно испортился, особенно за последние полтора месяца, а потому я постоянно чувствую себя голодным. Да и не только я. Самый популярный и распространенный разговор
103
Четверть (устар.) – мера объема жидкости, примерно 3 литра.
А я кроме всего этого очень часто вспоминаю шашлыки по-карски с пережаренными ребрышками, которые мы так часто истребляли с Жорой Красовским, и мечтаю о том времени, когда я смогу выпить хорошего сладкого кофе со сливками, с горячей французской булкой, с сыром или хорошей брынзой и маслом; или стакана два настоящего какао с тортом, или стакана 4 чаю с вареньем и с пирожными с заварным кремом. Также я никак не могу позабыть своего погибшего радиоприемника, моего истинного друга… Но это уже не относится к желудку, хотя тоже является пищей, уже духовной.
Я пишу и грызу семечки. Это у нас сейчас и десерт, и основной продукт питания, доставляющий нашему организму и жиры, и несколько утоляющий голод. Семечки грызут все в огромном количестве. Это я наблюдал по станицам и в Краснодаре. Особенно это бросается в глаза в Краснодаре, где их грызут и военные и штатские, и чиновные и нечиновные, и бойцы и командиры, и женщины, и мужчины, и дети, и старики.
18 марта 1943 г.
День Парижской Коммуны. Первый опыт диктатуры пролетариата. В гражданке по этому поводу мне пришлось бы делать несколько докладов в организациях или у себя в педучилище. Здесь, конечно, нет.
Раннее хорошее прохладное утро. Всходит солнце, поют прилетевшие скворцы, чирикают проснувшиеся воробьи, тенькают синицы. Весь восток залит золотом. Хорошо в такое утро сделать прогулку к морю, как это я часто делал в Ейске.
Пришел командир эскадрона Архипов. Бывший работник прилавка, воображающая личность, застал меня за дневником и сделал мне порядочную выволочку, придираясь ко всяким мелочам и требуя наведения четкого учета по эскадрону. Я здесь три дня, и он хочет, чтобы я за эти три дня сделал все то, что он сам не сделал за три месяца. Испортил мне настроение.
Вчера я переселился на новую квартиру, т. к. туда, где я жил два дня с Пакелией, вселились майоры из прежде стоявшей части, и наш капитан приказал освободить для них квартиру. Сейчас я поселился с сапожником. Сделал себе из досок койку. Место вроде ничего. Мы двое в комнате. В соседней комнате 2 хозяйки и 5 человек детей. Неудобство в
19 марта 1943 года.
Сегодня я именинник. Мне исполнилось 37 лет, и наступил 38-й. День прошел в разной суете, которая отнимает много времени, но дает мало пользы. Сейчас вечер. Уже зашло солнце, но небо еще все в золоте вечерней зари. Синеют небольшие сопки предгорий Кавказа. Темнеет, и я пишу, пристроившись на окне. Мой сожитель сапожник большой индивидуалист и, как говорят, жук, порядочная скотина, готовит себе борщ, т. к. боится, что у него украдет хозяйка его несчастный бурак. Сегодня не давали муки, и я обедал с кукурузной кашей, которой дала мне хозяйка. Кстати, у нее мне лучше, т. к. она хоть что-нибудь добавляет к моему мизерному пайку.
Я, ожидая сегодняшнего дня, уже давно настроен философически и погружен в воспоминания. Я хорошо помню, когда мне было 17 лет, но плохо помню, как пролетело еще 20 лет жизни. В памяти отдельные обрывки воспоминаний. Припоминаются последние мои именины, хорошо и весело проведенные в кругу семьи и близких друзей. А сегодня вот я сижу даже без хлеба. А хорошо бы выпить хотя бы граммов 20 водки и съесть граммов 200 мяса (не конины, которую мы уже достаточно хорошо знаем) с настоящим хлебом, даже черным, но вдоволь.
Живу сейчас грустно. Корплю над учетом всякого барахла. В этом учете я очень мало понимаю. И он у меня не клеится и отравляет мое более или менее нормальное настроение.
Уже темно – эти строки пишу почти при полной луне, слабый свет которой падает на бумагу. Последних известий не знаю. У нас сегодня затишье, очевидно, перед бурей. Артиллерия молчит. Снаряды в станицу не падают. Хочется конца войны. Хочется в Ейск. Вспоминаются домашние и знакомые.
21 марта 1943 г.
Вчера меня, кроме обычной писарской работы, заставили патрулировать, чего не делают с писарем в 1-м эскадроне и других подразделениях. Я стоял с 8 до 12 ночи. Было очень холодно, несмотря на то что уже март на исходе. Дул леденящий северный ветер. На юге, очевидно, в районе Новороссийска всю ночь плавали [в небе] парашютные ракеты и били зенитки. Звука их не было слышно, но небо бороздилось бесконечными потоками трассирующих снарядов. Наблюдать это со стороны, конечно, красиво. Но вообще это ужасно. Сменившись, я снял только ботинки и лег не раздеваясь, т. к. слишком перемерз.
Только я стал засыпать, как в квартиру стало ломиться трое военных, перебыть до утра. Один из них назвался капитаном. Я не пустил их и порекомендовал им обратиться на общем основании к дежурному по части, в чем был совершенно прав. Капитан стал угрожать мне оружием и назвал меня совершенно незаслуженно «мерзавцем» – оскорбление, которого мне в жизни никто не наносил.
Если бы это было в гражданке, я набил бы морду этому типу, но здесь я ограничился только тем, что высказал свою обиду и напомнил о порядках в Красной Армии, а после того, как он вломился в квартиру, я пошел, вызвал дежурного. Но к моему приходу капитан уже улетучился, а я долго не мог уснуть.