Фройляйн Штарк
Шрифт:
Позади у них были тяжелые времена. Хозяйка, умирая, становилась все толще, все помпезней; вгрызающаяся в нее смерть наградила ее вторым подбородком, непомерно толстой грудью, многочисленными жировыми складками на животе, пальцами — сосисками и растущими как на дрожжах нарывами на голове, однако, когда все уже опасались, что в своем беспрерывном разрастании она скоро сравняется с китом, процесс вдруг пошел в обратном направлении: она стала стремительно уменьшаться в размерах, она таяла на глазах. Ткхо угасая и становясь все менее заметной среди дорогих подушек и одеял, лучших образцов ее собственной фабрики, она прощалась с Кацем, своим вторым мужем, и двумя детьми, которых подарила ему. Еще совсем недавно она была великаншей, повелительницей прядильщиц, мотальщиц, крутильщиц и шлифовщиц, а теперь? Теперь из груды шелковых подушек торчал лишь бледно-восковой нос, острый, как плавник. Наконец она тихо, едва слышно вздохнула в последний раз и погрузилась небытие, а ее старший сын Якобус и маленькая Тереза в ту же минуту поняли, что вместе с матерью в небытие ушло и богатство. К тому же это богатство существовало лишь за стенами фабрики, в воображении людей, на самом деле они давно уже разорились, однако теперь (дети чувствовали это) у них отнимут и виллу, и они лишатся последних ковров, столового серебра,
Юная, необыкновенно богатая фройляйн Зингер в свое время вышла замуж за старого Цельвегера. Они оба были друг для друга выгодной партией. Она теперь принадлежала к одной из первых фамилий кантона, а он поправил свои финансовые дела, во всяком случае был спасен. Лучше хозяйствовать после женитьбы он не стал, напротив, куролесил еще самозабвенней, пока наконец не угодил в какую-то сомнительную историю и не был застрелен на дуэли где-то в лесу под Варшавой. Через три месяца после его смерти вдова вышла за молодого юриста Йозефа Каца, сына портного, — этот парень еще, может, сумеет во второй раз спасти чахлое предприятие, подумала она. Но тут пришла Первая мировая война, за ней революция, и благородные дамы со своими шелковыми блузками и зонтиками от солнца в мгновение ока исчезли, были расстреляны, изгнаны, заморены голодом, а для производства грубого сукна, из которого шьют колючие одеяла, шинели и мундиры, на фабрике «Кац и Цельвегер» не было ни оборудования, ни станков. Йозеф Кац сделал все возможное и невозможное, чтобы удержать фабрику на плаву, но, похоже, он с самого начала знал, что сражается с ветряными мельницами — время тонких, благородных тканей миновало.
Похоронив жену, он уехал в город и заявил о своем банкротстве. На снимках того времени — он все еще любил фотографироваться с детьми — маленькая Тереза сидит у его ног с белым шелковым зонтиком, а Йозеф Кац, мой будущий дед, смотрит на фотографа, подняв левую бровь, словно желая выразить ему недоверие.
31
Жили ли они тогда еще на вилле, ассистенты не могли сказать, на снимке не было даты, зато было понятно, что Якобуса, старшего сына, с ними к тому времени уже не было. Через несколько недель после того, как состоялись похороны матери и была опечатана фабрика, он, похоже, вдруг почувствовал в себе призвание к служению Богу, во всяком случае, он сломя голову помчался в духовную семинарию, где его, как он восторженно сообщал домой, приняли с распростертыми объятиями. Юный Якобус был умен и усерден, остроумен с людьми и кроток перед Богом, summa cum laude, [16] доктор философии и теологии, одаренный проповедник с виртуозной речью и превосходным слогом; едва он успел начать карьеру, как уже был вызван в Рим, где ему дали возможность продолжить образование, где его хвалили и поощряли. Однако вскоре выяснилось, что полноватый Якобус Кац совершенно не годится для ватиканского тигля, из которого, как правило, выходят строгие, стройные иезуиты. Его усердие иссякло. Схоластический вопрос, сколько ангелов (которые, как известно, бесплотны) может поместиться на острие иглы, он считал в эпоху, когда марширующие с факелами чернорубашечники становились все многочисленней, второстепенным. Дуче был ему интересней, чем Папа, настоящее казалось ему важней, чем прошлое. У нас в Риме, писал он в одной брошюре, будущее уже началось. Очевидно, оно началось без него, так как в том же году, когда вышла в свет его брошюра, сам он вдруг объявился в Инсбруке и опять был в восторге, в этом гордом, овеянном дыханием истории горном городе он стал самым молодым и любимым преподавателем. С лентой на груди поверх сутаны и в кепи набекрень он произносил пламенные речи, писал, учил, пел и видел себя уже профессором, кардиналом и блистательным ученым светилом курии. Но в тридцать восьмом году — приблизительно через неделю после входа гитлеровских войск в Австрию — он в своих туфлях с пряжками пересек, шатаясь от усталости, швейцарскую границу и с грехом пополам нашел прибежище в скриптории монастырской библиотеки. И вот он сидел вместе с другими ассистентами, прикованный, как раб на галере, к своему поставцу для письма, и скрипел пером по книжному древу. Конечно, молодой Кац тоже страдал от бессмысленности этой работы, но, в отличие от своих коллег, которые ночи просиживали в кабаке, а днем пребывали в тоскливой полудреме, он изучал древние планы монастыря, открывал глубокие подземелья и тайные ходы, а весной тридцать девятого года-тогда уже все чаще говорили о войне — он сообщил своему уже несколько лет сидевшему без работы отцу, что в трех монастырских прудах за городом монахи разводили рыбу, необыкновенно жирных карпов для постов.
16
Здесь: достойный всяческих похвал (лат.).
32
Три монастырских пруда превратились в болотца, а запруда вся растрескалась. Доктору Йозефу Кацу, бывшему фабриканту — текстилыцику, это было на руку. Войны, как известно, обычно начинаются летом, заявил он перед городским советом Санкт-Геллена, стало быть, сейчас самое время позаботиться о пожарных водоемах, а для этого лучше всего привести в надлежащий вид монастырские пруды. Городской совет согласился с ним. Если во время обстрелов или бомбежек загорится старый город, собор и библиотека, есть только один шанс спасти бесценные сокровища: воспользоваться водой из прудов, лежащих на склоне холма, прямо над старым городом. Доктор Кац обязался вычистить означенные водоемы, а также восстановить дамбу и привести в порядок трубы. Надо было торопиться. Всего через несколько дней после подписания договора об аренде прудов страну огласил тревожный звон колоколов, летевший от деревни к деревне, от колокольни к колокольне, — воскресно-погребальный звон: «Война! Война!» Немногочисленные курортники бросились в кабинки для переодевания. На берегу купальни остались лишь хозяин и его молодая помощница Магдалена Штарк из Аппенцеля. Кац взял ее в свое время на фабрику прядильщицей, а после банкротства, когда она в слезах просила не отсылать ее обратно в родную деревню Альпштайн — ее буквоненавистник-отец тогда еще был жив, — оставил при себе. И не прогадал: она оказалась на редкость толковой и сообразительной, особенно это проявилось здесь, в курортном местечке, в маленькой купальне, которую они содержали. У аппенцельской горянки в голове роились оригинальные идеи, и удачней всех была идея киоска. Там, где человеку хорошо, заявила она, он пишет открытки близким, пьет ликер и ест ореховые хлебцы. Кац одобрил ее план, и вскоре они зажили на скромные средства, выручаемые в летний сезон от продажи яблочного вина, жареных колбасок и аппенцельского ликера.
И вот теперь она сняла шелковый флажок, развевавшийся над киоском, вытащила на берег лодку, сложила солнцезащитные тенты и унесла их в сарайчик, служивший чем-то вроде медицинского пункта, словно это были первые раненые.
— Кто его знает, переживем ли мы вообще эту весну, — сказала фройляйн Штарк.
В конце лета 1939 года, когда началась война, Тереза, дочь бадмейстера, была лучшей ученицей молодого преподавателя гимназии Тассо Бирри, а этот Бирри, убежденный вандерфогель, [17] заядлый игрок на гитаре и фронтист, [18] в свое время видел на партийном съезде в Мюнхене самого фюрера и, пораженный его богоподобным германским взглядом и совершенно сухой подмышкой — когда тот вскидывал руку для приветствия своих соратников, — посвятил этому целую серию статей в газете «Остшвайц». Так что Кац хоть и разозлился, но ничуть не удивился, наткнувшись в один прекрасный день на одну странную письменную работу своей дочери. Тетрадь лежала на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом; горячий ветер, явно суливший грозу, как раз перевернул страницу, и Кац прочел: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» В тот же день вечером Тереза призналась, что эти слова ей было велено написать в наказание за одно дерзкое замечание по поводу оккупации Польши, и Йозефу Кацу пришлось взять на себя грехи дочери. А все это проклятое болото! Оно пока что не приносило ничего, кроме расходов и проблем, ибо он имел неосторожность не только взять аренду, но и обязательство в кратчайшие сроки отремонтировать запруду и привести в порядок трубы, чтобы обеспечить монастырь и близлежащие постройки водой из прудов для тушения возможных пожаров в случае военных действий, начала которых ожидали со дня на день. Чисткой труб занимались беженцы: евреи и коммунисты. Их привозили рано утром на телегах, судя по всему, из какого-то лагеря — никто толком ничего не знал; впрочем, так было даже лучше: «Тсс! Держи язык за зубами — у врага повсюду глаза и уши!» — призывал плакат.
17
Член юношеского туристского движения в Германии началаXX в. (до Первой мировой войны).
18
Сторонник объединения Швейцарии с гитлеровской Германией.
Работой их Кац был доволен. Евреи спускались на веревках в трубы и выгребали все, чем они были забиты. Они уже заделали трещины в дамбе и соорудили под его руководством новую деревянную лестницу, ведущую) наверх. И все бы ничего, если бы среди них не оказалось одного типа с тоской в глазах, который задурил голову тринадцатилетней гимназистке своими опасными, крамольными взглядами.
Йозеф Кац был в полной растерянности. У таких, как Тассо Бирри, уже, кстати сказать, провозгласившего себя группенляйтером, [19] хорошая память, и когда придут немцы, за подобные речи, которые Тереза, как попка, повторяла за своим трубочистом, начнутся совсем другие наказания, посерьезней, чем эта идиотская пачкотня в школьных тетрадках.
19
Здесь: руководитель местной партийной организации.
— Скоро и на нашей улице будет праздник! — заявил самозванный группенляйтер. — Мы наведем тут железный порядок! И первыми исчезнут евреи, эти паразиты на теле народа.
Что делать? Пойти в городской совет, вернуть им этот пруд и опять начать все сначала?
— Пропади оно все пропадом, — сказал Кац. — Будь что будет.
Тут Штарк, покраснев до ушей, достала из кармана своего фартука трубку и сунула ее бедняге в рот. Тот печально раскурил ее, и вскоре Йозеф Кац, в прошлом фабрикант, ныне бадмейстер, а в будущем мой дед, так сроднился со своей трубкой горца, что уже почти не вынимал ее изо рта.
33
Если бы не этот проклятый нос! Мойнос. С тех пор как я решил поменять кожу, избавиться от своей каценячьей сущности, все получалось наоборот, племя Кацев не сдавалось, оно защищалось, оно завладело моими глазами, моим носом, и, странное дело — вскоре этот орган обоняния так распоясался, что мне иногда казалось, будто он вовсе не мой и повинуется не мне, а затянутым в чулки ногам той или иной посетительницы. Я подаю ей башмаки — это моя обязанность, — и тут каждый раз повторяется одно и то же чудо: льющееся сверху тепло погружает меня в облако женского аромата, пусть всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы превратить служку-башмачника в щедро вознаграждаемого грешника, жадно пьющего вино благовоний. Удивительная история! С одной стороны, моя должность становилась все привлекательней, а женщины все красивей и мне все чаще хотелось, как кошке, потереться об их стройные ноги, с другой стороны, я все ощутимей превращался в того другого, в незнакомца, в которого совсем не хотел превращаться. Мое лицо, если это можно было назвать лицом, с недоумением, почти с отвращением таращилось на меня из зеркала в ванной комнате. Посредине торчал нос, и этот нос — невероятно, но факт! — морщился сам на себя, на свое собственное наличие.
А тем временем приходила следующая, надевала башмаки, и, хотя я по-прежнему был удручен тем, что пошел в породу Кацев именно своим носом, мне доставляло дьявольское удовольствие держать этот неисправимый нос как можно ближе к согнутому колену и жадно вдыхать все, чем веяло на меня от немецких туристок и белокурых учительниц из Берн-Бюмплица, — то колбасно — пряный дух жаркого из свинины, то рождественский аромат корицы, то запах крема «Нивея», то запах рыбы или каких-то неведомых, волнующих далей. Что за чудная это была жизнь! Я летал на своей куче башмаков от одного облака аромата к другому, от женщины к женщине, от юбки к юбке.
— Следующая, пожалуйста!
— Фффу!.. — кричит она. — Фу, что это там блестит?!
Дама с начесом! Смотрит на меня широко раскрытыми глазами, окаменев от ужаса.
Я прячу зеркальце в ладони, но уже поздно.
— Фу, гадость! — кричит она как резаная. — Гадость! Это же зеркальце!
— Мадам, — пытаюсь я спасти ситуацию, — без башмаков нельзя. Так положено.
— «Положено!» — передразнивает она меня. — Этот поросенок еще будет учить меня, что положено, а что нет! Ну погоди, ты у меня еще попляшешь!