Фройляйн Штарк

Хюрлиман Томас

Она яростно всовывает ноги в лапти и, угрожающе пообещав устроить мне веселую жизнь, стремительными шагами групповода-конькобежца скользит прочь, в зал.

Согласен, заглядывать под юбки с помощью зеркальца — не самое похвальное занятие, но что же делать, если это пока единственное средство вскрыть причину моего безумного любопытства? Какая же связь между мной и другим полом? Что меня так привлекает в их нижнем белье? Я должен разобраться в этом! «Быть молодым — значит собирать опыт», — еще совсем недавно поучал меня дядюшка. Вот я и собираю опыт и изо всех сил стараюсь пролить свет на все эти тайны и загадки.

Я осторожно заглядываю в зал. Дама с начесом пока еще в нерешительности. Пожалуйста, мадам, попробуйте обратиться к смотрителю, поезжайте на своих башмаках к одному из этих господ! Вряд ли он изъявит готовность принять вашу жалобу, ибо смотрители, да будет вам известно, очень высокого

мнения о себе, почти высокомерны, они не желают иметь дела с низменными материями. Если вы попытаетесь сообщить кому-нибудь из них, что кто-то совал вам под юбку зеркальце, они воспримут это с тем же негодованием, с каким реагируют на неслыханный, но тем не менее ежедневно задаваемый вопрос «где здесь туалет?». Под действием монотонных будней, слившихся в одно бесконечное целое, смотрители постепенно начинают путать себя с охраняемыми картинами и предметами, объяснял мне дядюшка. Они взирают на шаркающих мимо них со скучающей миной или с гордым видом всезнайки обывателей, как умирающая Цецилия, как воплощенная китайская мудрость или вырезанный из слоновой кости переплет Библии, и при всем желании не могут понять, почему у всех посетителей перед лицом величайших культурных святынь Запада на уме только одно: где туалет? Вы меня поняли, госпожа групповод? Вы имеете дело не со смотрителями, а с Цецилией, жестоко истязаемой мученицей, и будьте уверены: ваша жалоба отскочит от ее близкой к райскому блаженству улыбки страдания, как от стенки горох!

Остаются, правда, еще ассистенты. Они, разумеется, охотно выслушают жалобу, это вне всякого сомнения (наши барабанщики смерти — большие любители скабрезностей), но исключительно ради собственного развлечения, ибо тот, кто сам страдает от гнета фройляйн Штарк, вряд ли принесет товарища в жертву ее благочестию.

Старцы швейцары? Сделайте милость! Жалуйтесь сколько хотите! Расскажите повелителю дверного засова или гардеробщику, что с вами произошло во время надевания башмаков. Их засохшие от старости уши настолько глухи, что вы с таким же успехом могли бы прокричать вашу жалобу в их задницы.

Когда я опять осторожно заглядываю в зал, она уже нашла нужную инстанцию. Фройляйн Штарк стоит перед ней грозной скалой, а она то и дело тычет пальцем в сторону двери и возбужденно нашептывает ей, мол, на пороге в святая святых посетительниц рассматривают с помощью зеркальца…

— Зеркальца?..

— Снизу!..

— Но… но это же!..

— Вот именно! Неслыханно!

Не повезло. Теперь уже и Штарк повернула голову к двери; женщины, а с ними и все смотрители возмущенно воззрились на меня, зловредного Карлика Носа, втоптавшего в грязь славу всемирно известной библиотеки. Их взгляды вонзались в меня, как стрелы, и мне казалось, будто я вижу, как корчатся от негодования и отвращения господа смотрители, вышедшие на минутку из своих картин и книг.

— Ессе nepos, — наверное, говорили они друг другу. — Яблоко от яблони не далеко падает!

Пронзенный их взглядами-стрелами, я из последних сил ретировался за колонну. уселся на корточки и взял в руки книгу. Но строчки расплывались, слова рассыпались, как кубики, — я слишком хорошо знал, что сейчас последует. Кающийся грешник, которого водил за нос его собственный нос, взялся за старое, вернулся на стезю порока. Ясное дело, на зеркальце ей придется отреагировать, и, забегая вперед, могу сообщить: она отреагировала. Правда, довольно примитивно, чтобы не сказать подло — она рассказала о случившемся дядюшке.

34

Как уже было сказано, мой нос — палка о двух концах. Перед зеркалом я его ненавидел, но, оказавшись посреди своего башмачного войска, я блаженствовал, перелетая от одного облака аромата к другому, от одной красавицы к другой, от одной добычи к другой: то подвязка, то резко взмывший вверх шов чулка, то стройная ляжка, то фиолетовые вены, то грязновато-белое обвислое мясо на слоновьих ногах-колоннах с теряющимися в полумраке капителями, затянутое в плотные, поддерживающие чулки. Я с восторгом созерцал покрытые золотистым пушком икры, кокетливые носочки, игриво — задорные юбочки и, конечно, прежде всего эти удивительные черные шелковые чулки, которые так нежно затушевывают стройную женскую ножку, оставляя лишь смутно — матовое мерцание кожи — намек на снежную белизну в пугающей и манящей полумгле юбки-шатра, в святая святых по ту сторону границы чулка.

Без носа не было бы крыльев, говорил я сам себе. И постепенно приучил себя смотреть в зеркало без отвращения и ненависти. Id est, оба лица-то, что в зеркале, и мое собственное — начали привыкать друг к другу, они научились спокойно смотреть друг другу в глаза. Опасение, что у меня, как и у дядюшки, тоже может образоваться лысина на затылке, к счастью, оказалось напрасным:

мой затылок по-прежнему был покрыт волосами. Как я убедился в этом? С помощью зеркальца, как же еще? И, вовсе не из желания показаться лучше, чем был тогда, а объективности ради, я все же хотел бы подчеркнуть, что стащил злополучное зеркальце из несессера фройляйн Штарк с честнейшими намерениями: обследовать свой затылок. Да, намерения были самые что ни на есть безобидные, я готов в этом поклясться, но должен прибавить: это зеркальце — коварная вещица! Когда я, зажав его в вытянутой руке, стал поворачивать таким образом, чтобы разглядеть в большом зеркале на стене отражение своего затылка, я с удивлением обнаружил, насколько легко его спрятать в ладони. Bref: при изучении своего затылка в ванной комнате глубокой ночью я вдруг случайно увидел в зеркальце ценный инструмент, открывавший мне путь под юбки, а значит, и к разгадке прекрасной, волнующей тайны, которую они в себе таили.

Однако вернемся к носу, вернее, к его двойственной природе.

С тех пор как обострился мой нюх, обострилось и мое мышление. Правда, оно, к сожалению, тоже оказалось палкой о двух концах.

Итак, я стал думать.

И то ли оттого, что меня смущали строгие взоры фройляйн Штарк, то ли из страха перед дядюшкиным гневом, — я стал тише. Из вопросов, оставшихся без ответа, и гложущих сомнений во мне разрасталось и ширилось нечто, не поддающееся описанию, что-то вроде дурного запаха в душную погоду. Это нечто нельзя было ни схватить, ни отогнать, оно угнетало, давило меня, вскоре я уже был почти уверен, что не только не расту, но даже становлюсь меньше, зато шире и толще. Что же произошло с этими проклятыми Кацами? — думал я вновь и вновь. Почему после гибели матери детей обрызгали святой водой, унесли прочь и бросили в сиротский приют в этом сером, мрачном Уцнахе? Что должен был пообещать Йозеф, старший сын, уцнахскому священнику, чтобы забрать четверых из шести каценят, и что стало с теми двумя, которые исчезли? Действительно ли они исчезли навсегда? Или они все же когда-нибудь вернулись? И почему женившийся на вдове Цельвегера, урожденной Зингер, молодой адвокат Йозеф Кац считал, что лучше не писать свою фамилию на крыше фабрики, в поднебесье? Почему солдаты потом отстрелили именно эту фамилию, а не фамилию Цельвегер и почему сын Йозефа, Якобус, мой дядюшка, после гибели фабрики со всех ног бросился прятаться в духовную семинарию? Может, род Кацев заключал в себе нечто, что порождало врагов, естественных врагов, близких врагов, приветливых, по-собачьи преданных врагов? Может, к их врагам принадлежит и банда ассистентов? Может, они пичкают меня тайными материалами и документами, чтобы предостеречь от дядюшки с его происхождением? Не хотят ли они перетянуть меня на свою сторону, как дяд юшкины собутыльники — «Tt.i же наш человек!»? Но зачем? Какая им от этого польза? Столько вопросов, и ни одного ответа, и в конце концов зловещее, как капля крови, упавшая в стакан с чистой водой, подозрение: «Может, эти трусливые пьяницы действуют по приказу? Может, за всем этим стоит не весельчак Шторхенбайн, как я предполагал, а фройляйн Штарк?» Допустим, я действительно нарушал седьмую заповедь, допустим, я опять взялся за старое, прибегнул к проклятому зеркальцу, но какое право она имела наказывать меня за это страхами и сомнениями, которые преследовали меня, как свора бешеных собак?

35

То время было далеко в прошлом, я был еще ребенком, не мог ни читать, ни писать и, приезжая в гости к дядюшке, чуть ли не целыми днями просиживал рядом с мумией в самом дальнем углу книжного святилища. Я представлял себе, что лежу на ее месте в стеклянном гробу, без губ, с пергаментной кожей и на меня глазеют люди, и, если мне не изменяет память, в те бесконечно долгие послеобеденные часы моего раннего детства у меня было лишь одно развлечение: прихлопнуть ладошкой ползающую по стеклянному гробу муху. Да, долгими были эти часы, бесконечно долгими и унылыми, полными тоски по маме, которая уже тогда безуспешно пыталась родить мне братика.

— То, что выходит у твоей мамы из животика, нельзя крестить, — сказала мне однажды фройляйн Штарк после вечерней молитвы. — Его бросают в ведро, а потом оно оказывается в чистилище, куда попадают некрещеные младенцы.

Дядюшка мной почти не занимался, я был для него глупым карапузом, недостойным его мудрых речей. Я ел на кухне, и, когда дядюшка в столовой нажимал своим башмаком с пряжкой кнопку звонка под столом, мы с фройляйн оба испуганно вздрагивали.

Время от времени она рассказывала мне о суровых зимах в горах, и, так как она сама тосковала по родине, она, конечно, чувствовала, как неуютно и одиноко мне на борту книжного ковчега. В конце концов мы оба с ней не выдерживали, фройляйн Штарк, поманив меня пальцем и приблизив ко мне лицо, тихо говорила: