Фрумсум Фруниско
Шрифт:
– Шестнадцатый год в нашей истории особенный, – неожиданно начал докладчик, напирая на фрикативное «г», частое в липецких и воронежских землях, многозначительно посмотрел на собравшихся журналистов и продолжил:
– Возьмите двадцатый век – канун революции…
Мы узнали о всемирно-историческом значении шестнадцатого года в девятнадцатом, восемнадцатом и семнадцатом веках. Обречённо приготовились к погружению в допотопные времена, да взволнованные помощники ухитрились вывести на свежий воздух разгорячившегося оратора. В истории он был дилетантом, в ботанике академиком. Получив в руки лопату, дал команду копать и сажать.
– Чем вы занимаетесь зимой? – простодушно спросил я рабочих лесничества на заре своей карьеры в местной газете.
– Веники вяжем, гробы делаем, – подозрительно улыбаясь, отвечали мне представители трудового народа. Так я и написал в заметке о людях хороших. Сведущие читатели гоготали, разгадав аллюзию: «фирма веников не вяжет, фирма делает гробы». Лесничество хранило гробовое молчание, получив нагоняй от начальства.
В селе с хорошим названием – Доброе – гости разбили парк, после чего хлебосольные хозяева накрыли поляну. У реки Воронеж, где сплетают руки лилии, началась дегустация самогонов, выставленных сельскими головами. Дощатые столы ломились от огурцов, капусты, сала и холодца. Златозубый баянист в капитанке, усевшись в круг, растянул меха:
– Фуражка тёплая на вате, чтоб не замёрзла голова…
В Липецк мы ехали машиной от станции Грязи, куда добирались скоростным воронежским поездом. Я любил ездить этим утренним двухэтажным экспрессом, с большими окнами, кофе с кексом и персональной зарядкой для телефона. Грязевцы, чтобы доказать всем, что не в названии дело, взяли бронзу в конкурсе на самый благоустроенный город России.
Я обедал за одним столом с грязевским журналистом – погружённым в себя мужчиной средних лет, похожим на колхозного счетовода. Он зачерпнул ложкой борща и выпалил:
– Всё, что вы говорили, – неправильно!
– Что именно?
– Всё везде одинаково, жизни не знаете.
– А где вы бывали, кроме Грязей?
– Неважно…
– Есть что-то в Грязях особенное, – удовлетворённо подумал я и тоже взялся за борщ.
Борщ был неправильный, как водится, в столовых и ресторанах, даже украинских, – сладенький, жидкий, тёмно-багровый. Правильный борщ – бездна вкусов и чтоб ложка стояла. Красно-жёлто-зелёный, из трёх сортов мяса, с помидорами, пастернаком, жгучим перцем. Разумеется, с картошкой, капустой, свёклой и остальными ингредиентами – весь огород в кастрюле. Не перепутайте: лук надо жарить на сливочном масле, овощи – на сале. И обязательно в конце варки бросьте заправку – растёртые вместе чеснок и старое сало.
Лучшие в мире борщи на Кубани. Знакомый станичник за любовь к первому был прозван Ведром Борща. С Юрой-Вересом за один присест мы уничтожили большую кастрюлю борща, заготовленную семьёй Пушкин-Петровича на неделю.
Раскалённый июльский полдень, столовая колхозной бригады. Чумазый потный механизатор кусает жгучий перец, жадно хлебает огненный борщ. Кажется, ещё мгновение и он расплавится, как пластилин. На мокром лице – чувство глубокого удовлетворения.
– Почему в Липецке не допросишься липецкой воды? – пытал я ответственных работников общепита. – Липецкие минеральные воды знали в России до кавказских. Что за ксеномания! Вы же русский Баден-Баден!
Они недоумённо поводили плечами.
Доморощенные напитки и яства – редкие гости в наших гостиницах и ресторанах. Причудливы маршруты караванов двадцать первого века – на Дальнем Востоке нам подали японское пиво, произведённое, если верить этикетке, в Калининграде.
В Юрт-отеле «Ставка Тамерлана» мы утоляли жажду елецким крафтовым пивом, налитым в стеклянную трёхлитровую банку с продырявленной крышкой – на дне плавали шишки хмеля. В археологическом парке у села Аргамач-Пальна можно побегать с мечом по ущельям и склонам в компании реконструкторов, раскопать артефакт времён Елецкого княжества, переночевать в большой электрифицированной юрте.
В Липецке, городе молодом, ищущем лицо в смешении горок, церквей, стеклянных призм и модерна начала прошлого века, мы учились писать о безопасном движении. Работали целый день, устали, объявили перерыв. Народ кинулся покурить, подышать. Как обычно, после паузы вернулись не все. Занятие близилось к концу, когда вошёл один из пропавших участников, лицо его было задумчивым.
– Оставил новую машину у входа, а её кто-то разбил.
Елец – всем ворам отец. Говорят, что присказка прославляет вольный дух жителей старинного богатого города. Елецкие наличники похожи на тонкие кружева.
Ранним утром меня любезно встретили и препроводили в гостиницу, устроенную в купеческом особняке постройки позапрошлого века. Я с наслаждением бросился в свежую постель. Сквозь сон слышались возбуждённые крики, я пытался не обращать внимания, но они всё плели свои громкие кружева.
– Что находится рядом с гостиницей? – спросил горничную за завтраком.
– Почта.
– А-а-а, – понимающе протянул я. – Почта и пресса друг без друга не могут.
Из гостиницы до реки Сосна был прорыт подземный ход длиною более километра, по которому купцы доставляли глыбы льда для хранения продуктов.
«Голоса в голове заставляют меня шнырять по рядам» – было начертано на заднем стекле вертлявой беспокойной машины. Номер второй был помечен «обществом борьбы с инопланетными цивилизациями», третья пугала «колонией прокажённых». Тульскую область мы изучали как плацдарм перед броском на столицу. Если следуешь издалека, первое правило: перед въездом в Москву отдохни. Крутишь баранку сотни километров, из последних сил выруливаешь за приветливый зелёный знак «101 километр», где свежие и добрые москвичи и замкадыши* щеголяют водительским мастерством. Тулу девяностых можно увидеть в сериале «Гражданин начальник».
В кадре часто мелькает Кремль, стены, башни и соборы, новенькие, с иголочки. Мы погуляли в Кремле, заглянув по пути в окна Муркафе, где в витринах чинно восседают кошки.
В Ефремове я сразу почувствовал этот запах – пюре из мороженой картошки или порошка, которым нас потчевали на армейских сборах. От гостиницы к гостинице мы бродили, принюхиваясь, как собаки. Названия одно диковиннее другого: «Счастье», «Красивая Меча», «Робинзон»… Может потому, что в городе побывал весь цвет русской литературы?