Фурье
Шрифт:
Лион стал школой жизни мыслителя.
С вершины холма Круа-Рус можно обозреть весь город. На вытянутом полуострове между Роной и Соной видны колокольни крыши центральных кварталов.
У улицы Мерсьер другое лицо. Здесь крепко обосновалась мелкая буржуазия: коробейники, торговцы зеленью и молоком… Лионский базар розничной торговли почти ничем не изменился со времен короля Франциска I, разве что видом некоторых товаров. А характер торговли тот же, торгуют даже в жилищах. В 10 часов вечера на улице Мерсьер не видно ни одного освещенного окна. Можно подумать, что жители вымерли — они легли пораньше спать, чтобы не потерять ни одного сантима в утренние часы торговли ситцами и коленкорами, фигурками католических святых, овощами и прочей снедью. Они всегда жили не нуждаясь,
«Лишь зажиточный класс может пользоваться жизнью в настоящий момент, а трудящиеся находятся в крайней нужде»; ремесленники и рабочие «видят все меньше соответствия между плодами своего труда и своими повседневными потребностями»; «отчаяние и горе достигли высшего предела» — такого рода заявления приводились в эти месяцы почти в каждом полицейском донесении.
Из года в год Фурье открывал для себя Лион. Ни в одном городе страны, даже в Париже, социальные противоречия не выражались так остро, как здесь. Систематическое недоедание, каторжный труд, ужасы безработицы, непроходящие болезни и преждевременная смерть — вот удел лионских тружеников. Их семьи ютятся в жалком и скученном квартале Сен-Жорж. Во дворики их домов никогда не заглядывает солнце.
Шарль не раз бывал в рабочих хижинах Лиона, где, казалось, сутками не прекращалось назойливое жужжание ткацких станков, изготовляющих различные сорта прославленного лионского шелка. В старой мастерской, чаще в небольшой комнатке поставлено пять-шесть ручных станков, на которых работают сам ткач, его жена, дети и двое-трое наемных рабочих. Они пришли из деревни, надеясь за сезон хоть как-то поправить свое хозяйство. К станкам становились в пять утра и трудились до поздней ночи — известно давно, что рабочий день лионского ткача на три часа больше, чем французского каторжника. И все же семье едва хватало средств, чтобы прокормиться: расценки оптовых торговцев, скупающих ткани, мизерны.
Спекуляции, кризисы и банкротства, разгул реакции, изнурительный труд и нужда обостряли недовольство народных масс. Антинародная политика термидорианского Конвента, а затем Директории, вызвала в стране революционный заговор, во главе которого стал Бабёф.
Выходец из провинциальной мелкобуржуазной семьи Франсуа-Ноэль Бабёф до революции работал землемером, а затем занимался составлением описей имуществ. Еще в те годы он был занят вопросом о возможности передачи земельной собственности народу, выдвигая вопрос о создании сельскохозяйственных ассоциаций. Его проект «коллективных ферм» предусматривал совместное владение землей, инвентарем и доходом. Такое владение «сплачивало бы, — по его словам, — несколько мелких бедных хозяйств, высвободило бы их из весьма непрочного положения…». Такие общины, по его проекту, должны были привести к изобилию. Он мечтает о том времени, когда «хижина не будет угрожать хижине и замок может быть в полной безопасности; не будет больше воров, не будет поджигателей, не будет больше виселиц и палачей…».
С первых дней примкнув к революции, Бабёф защищал идею уравнительного перераспределения земли. «Все люди, — говорил он, — имеют право на счастье, и целью их соединения в обществе является обеспечение каждому из них достаточных средств к существованию…»
Все эти годы он выступает с проектом ликвидации частной собственности на землю, с предложением переустройства общества.
Близкий к нуждам народных масс, Гракх Бабёф (в 1789 году он принял имя древнеримского трибуна Кая Гракха — сторонника наделения крестьян землей) решительно критиковал Конвент за ухудшение продовольственного положения в стране. Это он выступил со страстным призывом к восстанию в тяжелые месяцы зимы 1794/95 года: «Когда вы довели нас до того, что мы не можем достать ни хлеба, ни дров, ни одежды, когда вы вызвали чудовищно высокие цены, недостаток всего и лишили нас возможности найти работу… когда вы нарушили все права народа, у нас остается один священный и неприкосновенный долг… это восстание». Арестованный за антиправительственную политику,
То, чего не дала французская революция — неограниченное равенство, счастье, просвещение и уверенность в завтрашнем дне, — обещала народу «Тайная директория», вошедшая в историю под названием «Заговор во имя равенства». Бабувисты обещали раздать голодающим продукты и одежду, заселить бедняков в дома богачей. Их программа была уравнительской, но это была первая попытка связать революционную борьбу широких масс в идеями коммунизма.
В мае 1796 года Бабёф, к тому времени уже находившийся на свободе, и его друзья были арестованы: провокатор — офицер Гризель, пробравшись в их ряды, выдал все сведения о подготовке восстания и участниках движения. Известие о том, как заговорщиков в железных клетках везли в небольшой городок Вандом и как с ними расправились, достигло Лиона. Здесь также действовала тайная организация бабувистов. Авторитет правительства Директории, которое пыталось силою оружия укрепить свои позиции, падал.
Проект «аграрного закона», выдвинутый Бабёфом, был великим приближением к «совершенному» равенству. В этом сказывался его утопизм. Раздел общинных земель, конфискация сеньориальной собственности, раздача всех дворянских и церковных земель в «долгосрочную аренду» приведут не к «равенству без обмана», а, наоборот, к бурному расцвету капиталистических отношений — этого, конечно, Бабёф не понимал и не предвидел. Но в условиях революционной ломки феодального землевладения такая возможность вполне соответствовала интересам тех социальных групп, которые он представлял.
В своем плане установления полного социального равенства Бабёф рассматривает и вопрос о женском равноправии. В одном из его июньских писем 1786 года содержатся блестящие страницы, посвященные необходимости уравнения в правах женщин и мужчин, близкие по духу к будущим высказываниям Шарля Фурье. Подчиненное положение женщины Бабёф считал самой гнусной несправедливостью современного общества.
…По торговым делам фирмы Шарль побывал еще рая в Безансоне и, возвратившись в Лион, для себя отметил, что в этих двух городах, как нигде, торжествовала контрреволюция. И как пресса ни трубила о «процветании нации», было очевидно, что «свобода труда» бросила труженика на произвол хозяев и хищников-спекулянтов. Нужду народа, безработицу и спекуляцию никакими лозунгами прикрыть было невозможно.
Шарлю приходилось все чаще видеть на лионских улицах толпы безработных. Эти несчастные в лохмотьях и без башмаков подбирали отбросы в кучах мусора. У церкви, театра или магазина — всюду нищие. Они рады полуфранку, за который можно купить ломоть хлеба или горсть гороха.
В кафе или залах торгового дома можно было услышать жалобы чиновников: цены на дрова повысились, торговцы продают мясо, не считаясь с таксой… среднему служащему хватает жалованья, чтобы прокормить семью, всего лишь на один-два дня… торговцы перестали давать в кредит, всюду нужна звонкая монета… Участились сообщения о грабежах.
Шарль понимал, что только голод заставляет служащего, разорившегося рантье или безработного ткача выходить грабить на большую дорогу. Газеты писали о самоубийствах. Кризис не обошел и торговый дом, в котором служил Шарль. Он видел, что магазины завалены редкими и ценными товарами, но они недоступны народу. В то же время кучка лионской торговой буржуазии купалась в роскоши, скупала бриллианты и особняки.
Картины тяжелого положения тружеников Лиона послужили Фурье основой для таблицы несчастий пролетариата, которую он составил через много лет. По его словам, этот класс один несет бремя всех повинностей, которых не знает богач, один вынужден заниматься ненавистным трудом. Этот пролетарий наживает болезни, увечится на опасных работах, медленно умирает в плохих больницах. Если его сын идет в армию, то сын богача откупается. Сети богача неизбежно впутывают в проституцию жену и дочь бедняка. Он лишен судебной защиты.