Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Шрифт:
Но вскоре небо опять прояснилось, и для Адольфа наступил счастливейший из дней в июне 1906 года, который, я уверен, отпечатался в его памяти так же ясно, как и в моей. Приближалось лето, и в Линце проводился праздник цветов. Как обычно, Адольф ожидал меня снаружи церкви кармелитов, куда я обычно ходил каждое воскресенье со своими родителями. Затем мы заняли свое место у Шмидторека. Эта позиция была чрезвычайно благоприятной, так как улица здесь узкая и праздничные экипажи должны были проезжать совсем близко к тротуару. Полковой оркестр шел впереди вереницы украшенных цветами экипажей, из которых девушки и женщины махали зрителям. Но Адольф всего этого не видел и не слышал; он лихорадочно ждал, когда появится Стефания. Я уже начал терять надежду увидеть ее, когда Адольф схватил меня за руку так сильно, что мне стало больно. Сидя в красивом экипаже, украшенном цветами, мать
Никогда еще я не видел Адольфа таким счастливым, каким он был в тот момент. Когда экипаж проехал, он потащил меня в сторону, с душевным волнением глядя на цветок, этот залог ее любви. Я и сейчас слышу его голос, дрожащий от возбуждения: «Она любит меня! Ты же видел! Она любит меня!»
На протяжении последующих месяцев, когда его решение оставить школу послужило причиной конфликта с матерью и он был болен, его любовь к Стефании оставалась единственным утешением, и он хранил ее цветок в своем медальоне. Никогда Адольф не нуждался так в моей дружбе, ведь я был единственным человеком, знавшим его тайну, и только через меня он мог получать вести о ней. Я должен был каждый день ходить на обычное место у Шмидторека и докладывать ему обо всех своих наблюдениях, а также рассказывать, в частности, о том, кто разговаривал с матерью или дочерью. Адольф понимал: то, что я стою один на знакомом углу, несомненно, сильно расстроит Стефанию. Это ее не расстроило, но я умолчал об этом. К счастью, Адольфу ни разу не пришло в голову, что я могу влюбиться в Стефанию, ведь малейшее подозрение в этом означало бы конец нашей дружбе, а так как для этого в действительности не было причины, я мог совершенно незаинтересованно отчитываться перед моим бедным другом.
Мать Адольфа уже давно видела перемену, которая произошла в ее сыне. Однажды вечером – я хорошо помню это, потому что пришел в сильное замешательство, – она прямо спросила меня: «Что происходит с Адольфом? Он с таким нетерпением ждет тебя». Я пробормотал какую-то отговорку и поспешил в комнату Адольфа.
Он был счастлив, когда я приносил ему какую-нибудь новость о Стефании. «У нее хорошее сопрано», – сказал я ему однажды. Он подпрыгнул. «Откуда ты знаешь?» – «Я какое-то время следовал за ней на небольшом расстоянии и слышал, как она говорила. Я достаточно разбираюсь в музыке, чтобы понять, что всякий человек с таким чистым голосом должен иметь хорошее сопрано». Каким счастливым стал от этого Адольф! И я был рад подарить ему, изнывающему в постели, мгновение счастья.
Каждый вечер я должен был возвращаться на Гумбольдтштрассе с вечерней прогулки кратчайшим путем. Я часто заставал Адольфа за каким-то большим чертежом. «Я принял решение, – сказал он совершенно серьезно, выслушав мой доклад. – Я решил построить дом для Стефании в стиле ренессанс». И мне пришлось высказывать свое мнение, особенно относительно того, нравится ли мне форма и размер музыкальной комнаты. Особое внимание, по его словам, он уделил акустике этой комнаты и попросил меня сказать, где должно стоять фортепиано, и так далее и тому подобное. Все это говорилось так, будто не было ни малейших сомнений в том, что эти планы будут осуществлены. Робкий вопрос насчет денег вызвал грубый ответ: «Да к черту деньги!» – это выражение он употреблял часто.
Мы немного поспорили о том, где будет построена его вилла. Как музыкант, я был за Италию. Но Адольф настаивал на том, что ее можно построить только в Германии вблизи большого города, чтобы они со Стефанией могли ездить в оперу и на концерты.
Как только Адольф смог вставать с постели, он отправился в город и занял свое место у Шмидторека. Он был еще очень бледен и нездоров. Как обычно пунктуальные, появились Стефания и ее мать. Увидев Адольфа с бледным лицом и запавшими глазами, она улыбнулась ему. «Ты заметил?» – счастливый, спросил он меня. Начиная с того момента его здоровье быстро пошло на поправку.
Весной 1906
Пока Адольф был в Вене, мне, естественно, приходилось регулярно посылать ему письменные отчеты о Стефании. Так как дешевле было посылать открытки, нежели письма, Адольф перед своим отъездом назвал мне кодовое слово для обозначения Стефании. Им стало слово «Бенкайзер», фамилия бывшего его одноклассника. Художественная открытка, отправленная мне 8 мая из Вены, показывает, насколько сильно этот Бенкайзер по-прежнему занимал его мысли, несмотря на множество новых разнообразных впечатлений в Вене. «Я жажду возвратиться в свой любимый Линц и Урфар», – написано в ней. Выделенное слово намекает, разумеется, на Стефанию, которая там жила. «Мне нужно снова увидеть Бенкайзера. Мне хотелось бы знать, чем он занят».
Несколько недель спустя Адольф возвратился из Вены, и я встретил его на вокзале. До сих пор помню, как мы по очереди несли его баул, а он настаивал, чтобы я немедленно рассказал ему все о Стефании. Мы торопились, потому что вечерняя прогулка должна была начаться через час. Адольф не хотел верить, что Стефания не спрашивала о нем, ведь он был убежден в том, что она так же стремилась к нему, как и он к ней. Но в глубине души он был рад, что у меня не было случая рассказать Стефании о его грандиозных планах на будущее, так как его перспективы на тот момент были неблестящими. Мы зашли на Гумбольдтштрассе, чтобы только поздороваться с его матерью, и поспешили к Шмидтореку. Волнуясь, Адольф ждал. Точно в обычное время появилась Стефания со своей матерью. Она бросила на него удивленный взгляд. Этого было достаточно – большего ему не было нужно. Но я был в нетерпении. «Ты же видишь, что она хочет, чтобы ты заговорил с ней», – сказал я другу. «Завтра», – ответил он.
Но завтра ничего не случилось, и прошли недели, месяцы и годы, а он не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы изменить положение дел, которое доставляло ему столько волнений. Было естественно, что Стефания не шла дальше первого этапа, когда обмениваются взглядами. Самое большее, что Адольф мог от нее ожидать, – это цветок, брошенный ему с шаловливой улыбкой во время беспечного праздника цветов. Кроме того, любое ее движение, выходящее за строгие рамки условностей, уничтожило бы ее образ, который Адольф хранил в сердце. Возможно, даже эта необыкновенная робость была подсказана страхом того, что любое более близкое знакомство может уничтожить этот идеал. Ведь для него Стефания была не только воплощением всех женских добродетелей, но и женщиной, которая проявляла величайший интерес ко всем его обширным и разнообразным планам. Не было другого человека, кроме него самого, которому он приписывал бы столько знаний и интересов. Малейшее отклонение от этой картинки ввергло бы его в невыразимое разочарование.
Конечно, я убежден, что первые слова, которыми он обменялся бы со Стефанией, вызвали бы это самое разочарование, потому что она была, по существу, молодой счастливой девушкой, подобной тысячам других, и, безусловно, у нее были те же самые интересы. Адольф напрасно искал бы те грандиозные мысли и представления, которыми он наградил ее в такой степени, что сделал из нее женское подобие себя самого. Только самая жесткая дистанция могла сохранить этот идол.
Оказалось, что молодой Гитлер, который так глубоко презирал буржуазное общество, тем не менее в своем романтическом увлечении соблюдал его законы и этикет строже, чем многие представители самой буржуазии. Правила буржуазного поведения и этикета стали для него баррикадой, за которой он спрятал свое отношение к Стефании. «Я с ней незнаком» – как часто я слышал от него эти слова, хотя он легко мог преодолеть такое препятствие. Но это строгое соблюдение общественных норм было частью всей его натуры. Это явствовало из его аккуратной одежды и правильного поведения, а также из природной учтивости, которая так нравилась в нем моей матушке. Я никогда не слышал, чтобы он использовал в речи сомнительное выражение или рассказывал двусмысленную историю.