Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Кубичек Август

Я ему спокойно объяснил, что он может полностью положиться на мои заверения, если, конечно, он сам не хочет заняться изучением истории музыки. «Что ж, займусь», – колко ответил он. Это положило конец спорам о репертуаре. Я не принял его резкий ответ всерьез, так как история музыки – нелегкий предмет для изучения и он отвлек бы его от его профессиональных интересов. Более того, он знал, что я хорошо владею этим предметом, ибо посещал по нему лекции в университете. Так что я был удивлен, когда на следующий день обнаружил, что он с головой ушел в толстенный том с каким-то таким названием вроде «Развитие музыки в различные века», книгу, которая, по крайней мере, утихомирила его надолго. Она не полностью

удовлетворила его, он послал меня за диссертациями доктора Гвидо Адлера и доктора Макса Гритца, которые с жадностью прочитал.

«Китайцы сочиняли хорошую музыку две тысячи лет назад, – заявил он. – Почему у нас должно быть как-то иначе? У них был тогда определенный инструмент – человеческий голос. Только потому, что эти ученые мужи идут на ощупь в темноте в поисках истоков музыки или, точнее, ничего не знают об этом, это не значит, что она не существовала, даже при любом полете фантазии».

С какой скрупулезностью мой друг всегда приступал к какой-нибудь задаче! Все равно его предрасположенность к исследованию вещи до самых ее глубин часто приводила меня на грань отчаяния. Он не знал покоя, пока не истощал все возможные средства и наконец не сталкивался с пустотой; и даже тогда ставил напротив нее знак вопроса. Я могу себе представить, как такое отношение могло бы заставить всех преподавателей академии рисовать в своем воображении картины его удушения.

Наконец, он согласился на то, чтобы начинать программу выступления «государственного оркестра» с Баха, далее переходя от Глюка и Генделя к Гайдну, Моцарту и Бетховену, после чего должны были следовать композиторы-романтики. Выступление венчалось Брукнером, все симфонии которого должны были быть включены в репертуар. Что же касается современных и главным образом неизвестных композиторов, он предпочел выбирать их сам. Во всяком случае, сразу же отверг руководящие указания, установленные венскими музыкальными критиками, которых подвергал нападкам при каждой возможности.

С начала работы над проектом «государственного оркестра» Адольф стал носить с собой небольшую записную книжку, в которую после каждого посещенного им концерта заносил все подробности, касавшиеся произведения, композитора, дирижера и так далее, и сопровождал это своим мнением. Наивысшей похвалой, которую какой-либо концерт мог получить от него, был его вердикт: «Будет включено в репертуар нашего оркестра».

Долгое время я не мог избавиться от своей привязанности к «разъездному государственному оркестру». Появился граммофон, и каким бы чудовищным, царапающим слух устройством ни был, он тем не менее открыл дверь «механической» музыке. Радио находилось еще на стадии развития, но было уже ясно, что граммофонные записи и радио гарантируют, что «исполняемая» музыка будет со временем служить интересам индустрии «механической» музыки. Это был основной вопрос, который затрагивал всех людей, по-настоящему любящих искусство, и который мой друг пытался решить с помощью «разъездного государственного оркестра», доставляя первоклассную симфоническую музыку, не записанную на каком-либо оборудовании, непосредственно людям, где бы они ни жили.

Глава 21

Невоенная интерлюдия

В один прекрасный день – вероятно, это было начало апреля 1908 года – я получил письмо. Так как Адольф никогда не получал писем, я обычно был сдержан в отношении своих, щадя его чувства, но он сразу же увидел, что это письмо должно иметь какое-то особое значение. «В чем дело, Густл?» – с сочувствием спросил он. Я просто ответил: «Прочти».

Я и сейчас вижу, как он изменился в лице, как его глаза приобрели тот необыкновенный блеск, который возвещал о взрыве гнева. И тогда он начал бушевать.

«Ты ни в коем случае не должен регистрироваться, Густл, –

кричал он. – Ты будешь дураком, если пойдешь туда. Самое лучшее – это порвать эту дурацкую бумажку!» Я вскочил и выхватил у него из рук мою призывную повестку, пока он в ярости не разорвал ее на клочки. Я сам был настолько расстроен, что Адольф вскоре успокоился. Сердито шагая между дверью и роялем, он тут же составил план, чтобы помочь мне в этом затруднительном положении. «Еще даже неясно, будешь ли ты признан годным, – заметил он более спокойно. – В конце концов, прошел всего год после того, как ты чуть не умер от того воспаления легких. Если ты окажешься не годным к военной службе, как я надеюсь, все эти волнения будут напрасными».

Адольф предложил, чтобы я поехал в Линц и предстал перед медицинской комиссией согласно инструкции. В случае если я буду признан годным к военной службе, я должен тотчас тайно уйти за границу в Германию через Пассау. Я ни в коем случае не должен был служить в австро-венгерской армии. Эта умирающая империя Габсбургов не заслуживает ни одного солдата, заявил он. Так как мой друг был на девять месяцев младше меня, он ожидал свою повестку не раньше следующего, 1909 года, но, как уже теперь стало ясно, уже принял решение на этот счет и не собирался служить в австрийской армии. Возможно, он был рад использовать меня в качестве подопытного кролика и посмотреть, как предложенное им решение сработает на практике.

На следующее утро я пошел к ректору Консерватории и показал ему повестку в армию. Он объяснил мне, что, как студент Консерватории, я обязан служить только один год, но посоветовал мне, чтобы я, как сын предпринимателя, записался в резерв. Там мне придется пройти только восьминедельную подготовку, а позднее – еще три раза по четыре недели. Я спросил его, что он думает о том, чтобы мне перебраться в Германию, чтобы совсем избежать военной службы. Он был шокирован этим неожиданным предложением и стал настойчиво отговаривать меня от такого шага.

Даже мысль о моей службе в резерве была для Адольфа слишком большой уступкой империи Габсбургов, и он все продолжал убеждать меня согласиться на его план до того самого момента, когда я закончил паковать свои вещи.

В Линце я рассказал отцу о том, что предложил мой друг, так как меня весьма заинтересовала эта идея. Мысль о военной службе меня не прельщала, и даже восемь недель в резерве казались ужасными. Мой отец пришел в еще больший ужас, чем ректор Консерватории. «Бога ради, о чем ты думаешь?!» – воскликнул он, качая головой. Если я тайно перейду границу, то есть, если называть вещи своими именами, дезертирую, я буду подлежать судебному преследованию, заявил он. Сверх того, я никогда больше не смогу вернуться домой, и мои родители, которые и так уже пожертвовали многим ради меня, совсем меня потеряют.

Слов отца и слез матери было достаточно, чтобы привести меня в чувство. В тот же день отец пошел проведать одного правительственного чиновника, с которым был в дружеских отношениях, чтобы поговорить с ним о возможности зачисления меня в резерв. И немедленно составил заявление, которое посоветовал мне подать в том случае, если меня признают годным к военной службе.

Я написал Адольфу, что решил последовать совету ректора Консерватории и через несколько дней пойду на медицинскую комиссию. После этого я приеду в Вену вместе со своим отцом. Наверное, Адольф тоже тем временем передумал и понял, что тот способ, который он предложил, не годится для меня, потому что в своем ответе он даже не упомянул о нем. Конечно, возможно, он не хотел осуждать этот план, который, в конце концов, был довольно рискованным. Вместе с тем он был явно очень доволен тем, что мой отец намеревается приехать со мной, когда я вернусь в Вену (эта поездка так и не состоялась).