Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Шрифт:
Меня тем более удивляло это, потому что Адольф ничего не делал для того, чтобы спровоцировать такое поведение: напротив, он едва замечал призывные взгляды дам, самое большее, мог сделать в их адрес раздраженное замечание, высказав его мне. Этих наблюдений было достаточно, чтобы доказать, что мой друг, несомненно, находит благосклонность у противоположного пола, хотя, к моему изумлению, никогда не пользуется этим. Неужели он не понимал этих недвусмысленных предложений или не хотел понимать их? Я решил, что верно последнее предположение, так как Адольф был слишком проницательным и критически настроенным наблюдателем, чтобы не увидеть того, что происходит вокруг, особенно если это касалось его самого. Тогда почему он не пользовался случаем?
Лишенная комфорта, неинтересная жизнь в задней комнате в пригороде Марияхильфе, которую он сам называл «собачьей жизнью», насколько ярче стала бы благодаря дружбе
У меня в памяти остался один небольшой эпизод. Однажды вечером в Опере, когда мы возвращались на свои стоячие места, к нам подошел служитель в ливрее и, дернув Адольфа за рукав, вручил ему записку. Адольф, ничуть не удивившись, взял записку и вел себя так, как будто это происходит каждый день. Он поблагодарил служителя и торопливо прочитал ее. Теперь, показалось мне, я напал на след большой тайны или, по крайней мере, на начало романтической истории, но Адольф всего лишь презрительно сказал: «Еще одна» – и передал записку мне. Затем, бросив полунасмешливый взгляд, он спросил меня, может быть, я захочу прийти на предложенное свидание. «Это твое дело, не мое, – ответил я немного резко, – во всяком случае, я не хотел бы разочаровать даму».
Всякий раз, когда дело касалось представительниц противоположного пола, это было «его дело, не мое» независимо от того, к какому классу принадлежала женщина, о которой шла речь. Даже на улице моему другу оказывали предпочтение. Когда вечером мы шли домой из Оперы или из Бург-театра, к нам, несмотря на наш бедный внешний вид, время от времени подходила какая-нибудь проститутка и приглашала пойти к ней домой, но и здесь приглашение адресовалось только Адольфу.
Я прекрасно помню, что в то время я, бывало, спрашивал себя, что такого привлекательного девушки находят в Адольфе. Он, конечно, был крепким молодым человеком с правильными чертами лица, но совсем не таким, про которого говорят «красавец мужчина». Я достаточно часто видел красивых мужчин на сцене, чтобы знать, что женщины имеют в виду под этими словами. Может быть, их привлекали его необычные блестящие глаза или суровое выражение аскетического лица? Или, может быть, это было просто явное равнодушие к противоположному полу, которое звало их испытать его стойкость. Что бы это ни было, женщины, по-видимому, чувствовали нечто исключительное в моем друге, в отличие от мужчин, таких как, например, его школьные учителя.
Предчувствие упадка, которое витало в те годы в империи Габсбургов, создало в Вене пустую, праздную атмосферу, в которой неглубокая мораль прикрывалась знаменитым венским шармом. Тогда в большой моде был девиз: «Продавай мою одежду, я отправляюсь на Небеса», который даже солидных буржуа втягивал в нездоровую мораль «высших кругов». Тот непристойный эротизм, который властвовал в пьесах Артура Шнитцлера, задавал тон в обществе. Известная в те времена поговорка «Австрия идет к гибели из-за своих женщин», безусловно, казалась справедливой в отношении венского общества. И в этой зыбкой атмосфере, постоянный эротический подтекст которой проникал в сознание, жил мой друг в своем возложенном на самого себя аскетизме, относясь к девушкам и женщинам с живой, критической симпатией, при этом полностью исключая что-либо личное, и считал вопросы, которые другие молодые люди его возраста превращали в свой личный опыт, темами для обсуждения. Обычно это происходило во время наших вечерних разговоров, и говорил он так холодно, словно сам был совершенно далек от таких вещей.
Как во всех других главах этой книги, так и в этой, рассказывающей об отношении Адольфа к женщинам на протяжении нашей дружбы, я всецело придерживаюсь собственного личного опыта. С осени 1904 по лето 1908 года, то есть на протяжении почти четырех лет, я жил с Адольфом бок о бок. В эти решающие годы, когда он из пятнадцатилетнего мальчика превратился в молодого человека, Адольф доверял мне такие вещи, о которых не рассказывал никому, даже матери. В Линце наша дружба была такой близкой, что я заметил бы, если бы он действительно познакомился с какой-нибудь девушкой. У него тогда было бы меньше времени для меня, его интересы повернулись бы в другом
Мой собственный опыт, основанный на проживании с ним в одной комнате, опирался на маленькие, очевидно, незначительные детали и подтверждался глубокими, острыми обсуждениями, которые обычно Адольф устраивал по всем вопросам, касающимся отношений между полами. Из предыдущего опыта я знал, что между тем, что Адольф проповедовал, и тем, что он делал, на самом деле не было никакой разницы. Его общественным и нравственным поведением руководили не его собственные желания и чувства, а его знания и рассудительность. В этом отношении он демонстрировал величайший самоконтроль. Он не выносил пустой бессодержательности определенных венских кругов, и я не могу припомнить ни одного случая, когда он распустил бы себя в отношении к противоположному полу. В то же самое время я должен категорически заявить, что Адольф в физическом, равно как и в сексуальном плане был абсолютно нормальным человеком. Все, что было в нем необычного, находилось не в эротической или сексуальной сфере, а в совершенно других областях его бытия.
Когда он описывал мне в ярких красках необходимость раннего брака, который один только способен обеспечить будущее народа, когда он для моего же блага предлагал меры по увеличению количества детей в каждой семье – меры, которые позднее были действительно введены в практику, когда объяснял мне связь между здоровыми условиями жизни и здоровой семейной жизнью и описывал, как в его «идеальном государстве» будут решаться проблемы любви, сексуальных отношений, брака, семьи, детей, я обычно думал о Стефании. Ведь, в конце концов, все, что утверждал Гитлер в такой убедительной манере, было лишь мечтой об идеальной жизни с ней, перенесенной в плоскость политики и общественной жизни. Он хотел, чтобы Стефания была его женой; для него она олицетворяла идеальную немецкую женщину. От нее он надеялся иметь детей, для нее проектировал тот красивый загородный дом, который стал для него образцом жилища для идеальной семейной жизни, но все это было иллюзией, желаемым мысленным образом. Он не видел Стефанию несколько месяцев и говорил о ней все меньше и меньше. Даже когда я уезжал в Линц по поводу призыва на военную службу, он не просил меня разузнать что-нибудь о Стефании. Значила ли она для него что-то? Не убедила ли Адольфа разлука в том, что самым практичным было бы совсем забыть Стефанию? И как только я убедил себя в том, что это так, произошла очередная бурная вспышка, которая доказала мне, что он по-прежнему оставался верным Стефании всеми фибрами своей души.
Несмотря на это, мне было ясно, что Стефания все больше и больше теряет для Адольфа свою реальность и становится просто идеалом. Он больше не мог ринуться на Ландштрассе, чтобы убедиться в существовании своей любимой. Он не получал о ней никаких вестей. Его чувства к Стефании просто теряли реальную основу. Был ли это в таком случае конец любви, которая началась с таких больших надежд?
И да и нет. Это был конец в том смысле, что Адольф больше не был сентиментальным юнцом, который с обычным сумасбродством молодости компенсировал эфемерность своих надежд безграничным самомнением. И все-таки, с другой стороны, я не мог понять, как Адольф, теперь уже молодой человек с очень конкретными идеями и целями, мог тем не менее быть по-прежнему верным этой безнадежной любви до такой степени, что ее было достаточно, чтобы сделать его невосприимчивым к искушениям большого города.
Я знал, каких строгих взглядов придерживался мой друг относительно отношений между мужчинами и женщинами, и часто задавал себе вопрос: как Адольф стал одержимым этими строгими моральными правилами? Его понятия о любви и браке определенно отличались от взглядов его отца, и, хотя его нежно любила его мать, она, безусловно, не оказала на него большого влияния в этом отношении. Да такое влияние и не требовалось, так как она видела, что Адольф правильно себя вел по отношению к девушкам. Адольф вырос в мелкобуржуазной семье австрийского гражданского служащего. Следовательно, моим единственным объяснением его строгих взглядов – которые я разделял с ним до определенной степени, не превращая их в догму, – было его страстное увлечение общественными и политическими проблемами. Его представления о морали основывались не на опыте, а на абстрактных, логических умозаключениях.