Г?ра

Тагор Рабиндранат

Семья мужа была большая, и мне с девяти лет приходилось помогать на кухне, где готовили на шестьдесят, а то и на все семьдесят человек. Мне не разрешалось завтракать, пока все не наедятся, так что для меня порой оставались одни лишь объедки — чаще всего рис с горохом или просто один рис.

Обычно мне не удавалось поесть до двух часов, а то и до самого вечера, и, бывало, не успею я проглотить последний кусок, как надо уже готовить вечернюю трапезу. Так что ужинала я сама не раньше одиннадцати. У меня не было даже своей собственной постели. Где на женской половине оказывалось свободное местечко, там я и засыпала, а иной раз приходилось укладываться прямо на голом полу. В общем, относились ко мне с таким

пренебрежением, что это не замедлило отразиться на поведении мужа, и он долгое время не хотел меня знать.

Когда мне исполнилось семнадцать лет, у меня родилась дочь Монорома. После этого мое положение в семье еще более ухудшилось из-за того, что родила я всего лишь девчонку. И все-таки, несмотря на все обиды, дочка стала для меня настоящим утешением. Никем в семье — даже собственным отцом — не любимая, Монорома была мне дороже жизни, и я неустанно заботилась о ней.

Три года спустя я родила сына, и моя жизнь сразу изменилась к лучшему, потому что я наконец заняла по праву принадлежавшее мне место хозяйки дома. Свекрови своей я не знала, свекор же умер через два года после рождения Моноромы. После его смерти мой муж и его братья затеяли тяжбу из-за наследства. В конце концов они разделились, но только после того, как судебный процесс поглотил значительную часть состояния.

Когда пришло время выдавать Монорому замуж, я так испугалась, что она уедет далеко и я потеряю ее из виду, что выдала ее за человека, жившего в деревне Шимул, в пяти-шести кротах от Пальши. Жених был на редкость хорош собой — прямо настоящий Картика. [47] У него были правильные черты лица и светлая кожа. И происходил он тоже из довольно зажиточной семьи.

Прежде чем злая судьба вновь настигла меня, провидение все-таки дало мне изведать и короткое счастье, как мне тогда казалось, с лихвой искупившее все горести и обиды, которые мне раньше пришлось пережить. Под конец я заслужила уважение и любовь мужа, так что теперь он никогда не предпринимал ничего, не спросив прежде моего совета. Увы, счастье не может быть вечным! Вскоре у нас вспыхнула эпидемия холеры и в течение нескольких дней унесла одного за другим моих мужа и сына. Меня же всевышний оставил в живых; наверное, он хотел показать мне, что человек может перенести даже такое несчастье, какое и представить себе немыслимо.

47

Картика — сын Криттики, бог войны. Фольклор рисует его юношей с шестью головами, двенадцатью руками и глазами, восседающим на павлине.

С течением времени я лучше узнала своего зятя. Кто бы мог подумать, что под красивой внешностью скрывалось такое чудовище! Дочь раньше никогда не говорила мне о том, что он попал в дурную компанию и начал пьянствовать, поэтому, когда он иногда являлся ко мне клянчить деньги, я скорее радовалась, так как в этом мире мне больше не для кого было беречь свое добро. Вскоре, однако, дочь стала запрещать мне давать ему деньги. «Ты его только портишь, — предостерегала она. — Ведь совершенно неизвестно, на что он швыряет их». А я воображала, что Монорома просто боится, как бы его семья не стала косо на него смотреть, узнав, что он занимает деньги у родственников жены. И вот по собственной глупости я тайно от моей девочки продолжала давать деньги ее мужу и таким образом подталкивала его к гибели. Когда Монорома узнала об этом, она пришла ко мне вся в слезах и рассказала, как низко он пал. Я была в полном отчаянии. И подумать только, что сбил его с толку своим примером и погубил младший брат моего мужа!

Когда я перестала давать деньги и он заподозрил, что это дело рук его жены, он перестал заботиться о соблюдении приличий.

Он стал так плохо обращаться с моей девочкой, так издевался над ней, даже при посторонних, что я не выдержала и снова тайком от нее стала давать ему деньги. Я понимала, что толкаю его в пропасть. А что я могла сделать? Ведь я же знала, как он терзает мою Монорому! Наконец пришел день — ох, как хорошо я помню этот день! Был конец магха. Теплая пора наступила в тот год необычно рано, и мы не переставали удивляться тому, что манговые деревья в нашем саду уже покрылись цветами.

В полдень у моих дверей остановились носилки. Из них вышла улыбающаяся Монорома и взяла прах от моих ног.

— Ну что, Мону, какие у вас новости? — спросила я.

— А разве нельзя прийти к матери просто так, без всяких новостей? — ответила она, продолжая улыбаться.

Свекровь моей дочери была неплохая женщина. Она прислала мне такое сообщение: «Монорома ждет ребенка, и, по-моему, пока он не родится, Мону лучше всего быть у своей матери». Я, конечно, была вполне с ней согласна и не стала доискиваться других причин. Мне тогда и в голову не пришло, что зять, не считаясь с положением Моноромы, опять стал бить ее, и его мать, замирая от страха перед последствиями, отослала ее ко мне. Так Мону со своей свекровью скрыли все от меня. Когда я предлагала натереть ее маслом или помочь выкупаться, она под разными предлогами уклонялась от этого: моя Мону не желала, чтобы даже я — мать — видела на ее теле следы побоев.

Несколько раз являлся зять и шумел, требуя, чтобы жена возвращалась домой, понимая, что, пока она у меня, денег не очень-то выманишь. Но мало-помалу и это перестало быть для него помехой, и он опять стал приставать ко мне, требуя денег даже при Монороме. Сама Мону была тверда и запретила мне даже слушать его. Но я, глупая, опасаясь, что он еще больше обозлится на Мону, такой твердости в себе не находила.

— Ма, — сказала в конце концов Монорома, — отдай мне на хранение свои наличные деньги. — И она отобрала у меня шкатулку и ключи. Когда зять убедился, что теперь с меня больше ничего не возьмешь и что Мону не поддается на уговоры, он заявил, что забирает ее домой.

— Дай ты ему, сколько ему нужно, дорогая моя, — стала я упрашивать Монорому, — пусть бы он только ушел, а то кто его знает, на что он способен!

Но моя нежная Монорома умела быть непреклонной.

— Ни за что, — сказала она, — денег ему давать нельзя ни в коем случае.

Однажды зять пришел с налитыми кровью глазами и заявил:

— Завтра после обеда я присылаю носилки. Если не отпустите жену, — потом пожалеете!

Когда на следующий день у дверей появились носилки, я сказала Монороме:

— Теперь тебе оставаться просто опасно. Поезжай, доченька, а через неделю я пришлю кого-нибудь за тобой.

Но Монорома ответила:

— Можно мне побыть у тебя еще немного, ма? Сегодня я просто не могу ехать туда. Скажи им, чтобы приходили через несколько дней.

— Дорогая моя, если я отошлю носилки, — отвечала я ей, — то справимся ли мы с твоим буяном-мужем? Нет, Мону, лучше поезжай.

— Только не сегодня, ма, — молила она, — свекор сейчас в Калькутте, он должен приехать в середине будущего месяца, — тогда я и вернусь домой.

Но я все-таки настаивала, что это небезопасно, и в конце концов Монорома пошла собираться. Я же занялась приготовлением угощения для слуг и носильщиков, и занялась так усердно, что перед расставаньем нам даже не удалось побыть с ней вместе, я даже не приласкала ее, не одела своими руками, не накормила самым любимым кушаньем!

Уже перед тем как сесть в носилки, Монорома взяла прах от моих ног и сказала:

— Прощай, ма.

Тогда я не поняла, что она прощается навсегда! До сих пор сердце у меня разрывается при мысли, что она не хотела идти, а я сама заставила ее.