Г. Гаррисон, Р. Шекли: Сборник научно–фантастических произведений

Гаррисон Гарри

— Случайно? — быстро переспросил он.

— Ясно как день, — подтвердил я. — Но это еще не все. Например, возьмите одну изолированную тенденцию. Что произойдет, если вы доведете тенденцию до логического предела?

— Не имею ни малейшего понятия, — сказал этот старый шут. — Недостаточно подготовлен для такого рода дискуссий.

— Да просто–напросто тенденция превратится в свою противоположность.

— Неужели? — переспросил он потрясенный. — М–да… Вещи превращаются в свою противоположность… Это, знаете, слишком сложно.

— Зато

эстетично, — сказал я. — Но я не договорил о том, что крайности сходятся. Я имею в виду, все эти противоположности, которые превращаются как безумные внешние во внутренние, а внутренние во внешние… Кончается ли на том футбол? Нет, сэр, вот что самое замечательное. Эти противоположности, которые ныряют туда–сюда, как дрессированные тюлени, на самом деле — лишь отражение действительности. Потому что… — здесь я сделал паузу и произнес самым внушительным тоном: потому что есть мудрость, которая видна за иллюзорными свойствами реальных вещей. Она просвечивает в более глубоких деяниях вселенной, в ее великой и величественной гармонии.

— Как может вещь быть одновременно реальной и иллюзорной? — спросил он быстро.

— Не мне отвечать на такие вопросы, — сказал я. — Я только скромный научный работник и вижу лишь то, что вижу. И действую соответственно. Но может быть, во всем этом кроется некий нравственный смысл?

Старец задумался. Я видел, как он борется с собой. И главное, я поддел его на крючок, помянув о нравственности. Старый хрен помешался на этике, он был просто начинен этикой, его можно было величать «мистер Этика». А я случайно подбросил ему идею, что вся эта кровавая вселенная, все ее постулаты и противоречия, законы и беззакония — воплощение высших нравственных принципов!

— Пожалуй, все это глубже, чем я думал, — сказал он, помолчав мгновение. — Я собирался наставлять мой народ только по этике, нацелить его на высшие нравственные проблемы вроде: «как и зачем должен жить человек?», а не «из чего состоит живая материя?» Я хотел, чтобы люди изведали глубины радости, страха, жалости, надежды, отчаяния, а не превращались в ученых крыс, которые изучают звезды и радуги и затем создают величественные, но ни на что не годные гипотезы. Я кое–что знал о вселенной, считал эти знания необязательными, но вы меня поправили.

— Ну–ну, — сказал я. — Я не хотел доставлять вам хлопоты.

Старик улыбнулся:

— Этими хлопотами вы избавили меня от больших хлопот. Для меня важна свобода воли. У моих созданий будет свобода воли. Я мог бы создать их по своему образу и подобию, но я не хочу населять мир миниатюрными копиями самого себя. И они получат эту блестящую бесполезную игрушку, которую вы называете наукой… Они будут гоняться за познанием вещей и забудут о познании собственного сердца. Вы убедили меня, и я вам за это признателен…

И старый джентльмен удалился, ничего более не сказав.

К чему я про все это? Я неплохо заработал на том мире. И даже если бы пришлось кое–что подправить, я не стал бы шуметь. Дело есть дело. Вы заключаете

контракт, чтобы получить прибыль. И вам невыгодно слишком много переделывать задним числом.

Но я хотел бы сделать вывод из всего этого, а вы, мальчики, слушайте внимательно. У науки полным–полно законов — это я их изобрел. Почему я их изобрел? Потому что физические законы помогают умному механику, так же как законы юридические помогают адвокату. Правила, доктрины, аксиомы, законы и принципы науки служат для того, чтобы помогать, а не мешать вам. Они должны снабжать вас оправданиями. Большей частью они более или менее справедливы, и это помогает.

Но помните всегда: законы помогают объясняться с заказчиком после работы, а не до нее. У вас есть проект, и вы его исполняете, как вам выгоднее, и затем подгоняете факты к итогам, а не наоборот.

Не забывайте, что законы науки созданы как словесный барьер против людей, задающих вопросы. Но они не должны быть использованы против нас. Наша работа неизбежно необъяснима. Мы просто делаем ее — иногда выходит хорошо, а иногда не выходит.

И никогда не старайтесь объяснить себе, почему не получилось. Не спрашивайте и не воображайте, что объяснение существует. Дошло?

Оба помощника поспешно кивнули. У них были просветленные лица, словно они постигли новую веру. Кармоди готов был держать пари, что эти молодые люди запомнили каждое слово Модсли и уже превращают слова в закон.

***

Пока Модсли конструировал машину для возвращения на Землю, Кармоди был предоставлен самому себе. Приз, по–видимому, снова погрузился в спячку, а младшие инженеры Орин и Бруксайд были туповаты и не интересовались ничем, кроме своей работы. Так что Кармоди не с кем было даже поговорить. И чтоб убить время, он отправился на атомостроительную фабрику.

— Раньше все это делали вручную, — объяснял ему краснолицый мастер. — Теперь машинами, но схема та же. Сначала берем протон, присоединяем к нему нейтрон на патентованной энергосвязи мистера Модсли. Затем стандартной микрокосмической центрифугой заводим электроны. После этого вставляем все прочее: мю–мезоны, позитроны — такого сорта пряники. И все дела.

— А как насчет антиматерии?

— Лично я никогда не видел в ней особого смысла, — сказал мастер. — Но мистер Модсли ею все–таки торгует. Антиматерию, конечно, делают на отдельной фабрике.

— Протоны и электроны вы добываете сами?

— Нет. Все субатомное мы получаем от субподрядчиков.

Кармоди было скучно. Он твердил себе, что должен быть доволен: вот он здесь, в том самом месте, где изготовляются атомы и с легкостью создается антиматерия, — и все без толку. Прогулка по фабрике Модсли вызывала у него такую же скуку, как в свое время экскурсия на сталелитейный завод в Индиане. И ту же волну угрюмого раздражения и тупого бунта, какую он ощущал в коридорах Лувра, Прадо и Британского Музея. И он подумал, что чудеса хороши в малых дозах. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать.