Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе
Шрифт:
— А Достоевского, которому на Западе поклоняется всякий читающий человек, Сталин обозвал реакционером, — Габриель поморщился, — и потому его только теперь начали издавать.
— Удивительно, как все серо кругом, как плохо одеты люди, и все в ботинках, похожих на тюремные колодки, и вместе с тем все кругом гордятся, что их ракета достигла Луны.
— А я все не могу забыть радостную рожу того англичанина, гостя фестиваля, которому в Англии никак не могли вылечить экзему. Здесь же обычный врач из гостиничного медпункта прописал какую-то мазь, и через три дня экземы как не бывало.
— Да, но не забывай, что мазь в аптеке англичанину завернули в газету. — Плинио явно был настроен более критически, чем Габриель. — И потом, когда они думают, что на Западе все дураки, их наивность граничит с глупостью. Тащить нас за сто двадцать километров от Москвы по разбитым дорогам, чтобы показать, что такое колхоз, когда по дороге мы проехали двадцать других колхозов. Это что?
— Меня там другое поразило. Даже не то, что на весь колхоз одна общая уборная, где на ящиках с дырками, как курицы, сидят и мирно кудахчут пятнадцать мужиков. Но тащить нас за сто двадцать километров, чтобы с гордостью показать очередное достижение социализма — автоматическую доилку, когда на Западе ею пользуются уже с полвека, это действительно детская наивность.
— Причем на первой корове она не сработала.
— Зато меня приятно поразила случайная встреча на улице Горького с одним парнем лет двадцати пяти, — тебя со мной тогда не было. Он остановил меня и, когда узнал, что я из Латинской Америки, сказал, что пишет диплом о всемирной детской литературе. Спросил, что я могу сказать о детской литературе в Колумбии. Я начал с Рафаэля Пьомбо, но он тут же перебил меня: «О Рафаэле Пьомбо я все знаю». Я пригласил его выпить, и за кружкой пива он буквально ошеломил меня. Он до полуночи читал мне на испанском, правда с сильным акцентом, стихи всех поэтов Латинской Америки. Ну просто ходячая антология поэзии, и не только детской. Это было колоссально, старик!
В целом двухнедельное пребывание в Советском Союзе произвело на Гарсия Маркеса отрицательное впечатление. Слишком многое его неприятно поразило. Вот еще один пример, впрочем далеко не самый отрицательный. «На семинаре по архитектуре, проходившем во время фестиваля, возникла дискуссия между западными и советскими архитекторами. Одному из них — Жолтовскому — был уже девяносто один год. А самому молодому — 59 лет. Все они являлись сталинскими архитекторами. На критику западных специалистов советские архитекторы отвечали обычным аргументом: монументальная архитектура отвечает русским традициям. Однако итальянские архитекторы доказали в своих выступлениях, что архитектура Москвы русским традициям никак не соответствует. Это скорее „китч“, увеличенный в размерах и приукрашенный итальянским неоклассицизмом. Жолтовский, который учился во Флоренции и жил там тридцать лет, вынужден был это признать. И тогда произошло неожиданное: молодые советские архитекторы стали наперебой показывать свои проекты, отвергнутые руководителями-сталинистами. Многие проекты были блестящими. Это был момент, когда советская архитектура, впервые после смерти Сталина, получила новое дыхание» (XVII, 160).
— Слушай, друг, тебя зовут Габриель? Так. Из всей компании ты мне больше всех по душе. Я — Морис Мейер, журналист из Бельгии. Прошел гражданскую войну в Испании. Кроме испанского говорю по-немецки и по-английски. Знаю положение в Венгрии. Держись ближе ко мне.
Группа политических обозревателей из девяти человек ехала после фестиваля в Венгрию. В вагоне поезда Москва — Будапешт Габриель разговорился с Морисом Мейером.
— А какие у нас там могут быть трудности, Морис?
— Нам шага не дадут сделать самостоятельно, везде будут сопровождать. Никуда носа не сунешь. А программу составят так, что мы ничего не узнаем о том, что в действительности случилось в октябре и что происходит в Венгрии сейчас.
— Спасибо, что предупредил!
— Сам Янош Кадар — из рабочих, честный, добрый человек. Но он попал между молотом и наковальней. ЦК КПСС — с одной стороны, а с другой — собственный народ, который его ненавидит.
— За что? Он же сам из народа!
— Венгрия, с точки зрения советских коммунистов, жила слишком хорошо. Их венгерские единомышленники решили, по примеру Советского Союза, превратить Венгрию в индустриальную страну и выполнить пятилетку в три года. Это был абсурд! Крестьян оторвали от земли, привезли в города, превратили якобы в рабочих, но никакой квалификации у них не было, и, кроме того, никто не позаботился о том, где им жить. Стали насильно уплотнять городских жителей. Возник дефицит. То одного не хватает, то другого. Недовольных арестовывали. Бывший первый секретарь ЦК Имре Надь обратился за помощью к Западу, а народ настоял, чтобы советские войска прекратили оккупацию Венгрии. Советская армия ушла.
— И тут подмяла голову реакция.
— Не только реакция. Студенты, рабочие, народ. Не тайная полиция и советское КГБ, а полицейские и военные раздавали рабочим и студентам оружие. И тогда Кадар вызвал советские войска.
— Но это было десять месяцев назад. Как сейчас живет страна?
— Вот это нам с тобой и предстоит узнать.
В августе 1957 года Гарсия Маркес пробыл две недели в Венгрии. Иногда ему удавалось — или одному, или вместе с Мейером — отрываться от «переводчиков», которых было тринадцать человек на девять членов делегации.
Вот что, среди прочего, писал Гарсия Маркес в репортаже «Я посетил Венгрию»: «Почти год спустя после событий, которые потрясли мир, Будапешт продолжает оставаться разрушенным городом. Километры трамвайных путей не восстановлены. Толпы плохо одетых людей, обозленных, подавленных, часами выстаивают в нескончаемых очередях, чтобы купить предметы первой необходимости. Многие магазины были разорены и разрушены и теперь стоят в строительных лесах. Несмотря на ужасные сообщения в западной прессе, я все-таки не предполагал, что город пострадал настолько сильно. Уцелело лишь несколько больших зданий. Как я узнал, в них укрывались люди, которые четыре дня и четыре ночи вели бой против русских танков. В Венгрию тогда вошло восемьсот тысяч русских солдат. <…> Однако венгры оказали героическое сопротивление. Дети забирались на танки и бросали внутрь бутылки с горящим бензином. Венгры, которых я видел на улицах, в трамваях, в магазинах, в кафе, на бульварах и в парках острова Маргарита, не доверяют правительству, а заодно и его гостям. <…> На улицах огромное количество проституток, которые, как и положено, берут вперед, цена — пять форинтов, то есть полдоллара. <…> Полиция не в состоянии контролировать положение в городе, люди озлоблены и живут без всяких надежд на будущее. <…> Никто не желает работать на урановых рудниках, разрабатываемых в СССР. <…> Множество случаев самосуда, стихийной расправы над агентами тайной полиции, что привело к ликвидации сорока двух процентов ее состава… На заводе, который мы посетили за два дня до отъезда из Будапешта, работают двести рабочих. Из них двадцать членов компартии. Правительство решило вооружить семь человек. Таково доверие к рабочим-коммунистам… Члены университетской группы студентов-марксистов, которые продолжают быть марксистами, но выступают против Кадара, так объяснили нам свою позицию: „Мы марксисты, потому что изучали марксизм по первоисточникам. По мы принимали участие в октябрьском восстании, потому что одно дело — марксизм и совершенно другое — русская оккупация и политика террора, проводимая Ракоци“. <…> Стены домов и заборы оклеены листовками, в которых дается наиболее верная характеристика ситуации в Венгрии: „Кадар — убийца народа“, „Кадар — предатель!“, „Кадар — русская легавая“» (XVII, 183–208).
Двадцать четыре года спустя Гарсия Маркес и Мендоса вспоминали свою поездку в ГДР.
«— В 1957 году мы совершили совместную поездку по Восточной Германии. Социализм не оправдал наших надежд, впечатления были мрачными. Это изменило твои политические убеждения?
— Разве ты не помнишь, впечатления от той поездки полностью изменили мою политическую ориентацию. Я тогда написал целую серию статей, впоследствии опубликованных в одном из колумбийских журналов. Двадцать лет спустя они появились в пиратском издании. Думаю, их издали не столько в интересах журналистики, сколько для того, чтобы продемонстрировать противоречия в моих политических взглядах.