Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе
Шрифт:
В это время Габриель достал из нагрудного кармана сигареты, сунул одну в рот и стал искать спички. Из-за соседних столиков поднялось сразу трое мужчин, и каждый поднес ему свою дешевенькую самодельную зажигалку. Луис пояснил:
— Они видят, что вы туристы. Это знак уважения…
— А по-моему, это преклонение перед Западом, — заметила Соледад.
— За этим «уважением» кроется подобострастие, а то и просто желание извлечь выгоду, заработать пару зеленых, — уточнил Габриель.
— Ты посмотри на их лица, на то, как они одеты. Какие-то изнуренные, уставшие от всего на свете. Даже пиво свое пьют и то в какой-то меланхолии, — ответил Плинио за Луиса. — Кругом все серое. А сколько еще развалин, оставшихся от войны, в то время как Гейдельберг, Франкфурт давно отстроены заново. Блестят будто новенькие монетки. Народ веселый, раскованный, модно одетый, яркие витрины, изобилие товаров. А улицы и парки — везде такая чистота и красота. А здесь? Все мрачно, серо, скорбно, атмосфера буквально давит на тебя.
Через неделю после того, как друзья вместе с Луисом побывали в Восточном Берлине, между ними состоялся еще один разговор.
— Завтра мы возвращаемся в Париж. И если подвести итог… — начал Плинио.
— Весь этот социализм плохо кончится, — заявил Луис.
— Коньо, этого не может, не должно быть! — воскликнул Габриель.
— Мы были столько наслышаны о преимуществах по ту сторону Железного Занавеса, а оказалось… — Плинио изобразил гримасу разочарования. — Я годами слышал, как старые коммунисты — венесуэлец Теодоро Петков, испанцы Хорхе Семпрун и Фернандо Клаудин, кубинский поэт Николас Гильен и чилийский писатель Пабло Неруда — объясняли, что социализм — это попытка установления самого гуманного и демократического строя. Один Сталин не может быть во всем виноват! Он творил свой «демократический централизм» в соответствии с сознанием сына феодальной Грузии, выбравшегося из религиозного мракобесия, но ведь он опирался на широкие массы, такие же темные, как и он сам.
— Я полагаю, все получилось так потому, что социалистическая революция произошла в стране, где капитализм не достиг еще своего развития, и социалистическое государство оказалось в роли частного владельца, у которого нет ни должных знаний, ни навыков, и оно примитивно, с применением силы вынуждено подавлять свободу личности в каждом гражданине, — заключил не без грусти Гарсия Маркес.
— Вывод: экспортированный «советский социализм» не только не явился зерном, брошенным в плодородную почву и давшим буйные всходы, но превратился в стопроцентную антитезу социализму Маркса.
Действительность нанесла серьезный удар по идеализированному и весьма приблизительному представлению Гарсия Маркеса о социализме, которое утвердилось в его сознании еще в отроческие годы. Он болезненно переживал то, что ему открылось.
Как писатель и журналист, он, конечно, не мог не написать о своих впечатлениях. Правда, свои пространные репортажи: «Железный Занавес — это полосатый, красно-белый шлагбаум», «Берлин — это абсурд», «Экспроприируемые встречаются, чтобы поговорить о своих бедах», «Для чешской женщины нейлоновые чулки — это роскошь» и «В Праге такие же люди, как в любой капиталистической стране», он смог опубликовать лишь спустя пять лет, в колумбийском журнале «Кромос» («Лубочные картинки») и венесуэльском «Моменто».
В этих репортажах Гарсия Маркес изобразил Плинио под видом безработного итальянского журналиста Франко, перебивающегося случайными заработками в миланских журналах, а Соледад превратил в Жаклин, француженку азиатского происхождения, модельера по профессии.
Возьмем наугад несколько строк из репортажа «Берлин — это абсурд»: «За две недели до того, как мы оказались в Восточной Германии, мы побывали в Гейдельберге, студенческом городе Западной Германии, который поразил нас как никакой другой город Европы своей праздничной атмосферой и оптимизмом. Лейпциг тоже город университетов, но выглядит он грустным и жалким — обшарпанные дама, старые облезлые трамваи, битком набитые плохо одетыми людьми, давящая атмосфера. На полмиллиона жителей там нет, наверное, и двадцати автомобилей. Для нас было совершенно непонятно, почему народ Восточной Германии, в руках которого теперь было все: власть, средства производства, торговля, транспорт, банки, связь, — выглядит так безотрадно. Такой безысходности я в своей жизни не встречал нигде».
По возвращении в Париж у Габриеля и Плинио возникло страстное желание побывать в Советском Союзе — «Мекке социализма», но не было средств, да и возможности получить визы. «В таинственном здании советского посольства на улице Гренель меня провели через три гостиные, в каждой из которых на стене красовался портрет Ленина, и тот же чиновник, который принимал меня в первом зале, в последнем соизволил наконец сказать мне на очень плохом французском, что без официального приглашения какой-либо советской организации я визу получить не могу». Однако скоро представился случай — в 1957 году в Москве проводился Всемирный фестиваль молодежи и студентов. У представителя французского оргкомитета, который находился на площади Бастилии, ни Габриель, ни Плинио успеха не имели. Однако через Париж в Москву на фестиваль ехала группа негритянских танцоров из Колумбии, которую возглавлял писатель Мануэль Сапата Оливейя, давнишний приятель Габриеля, которого Провидение не раз посылало ему для разрешения трудных ситуаций. Недолго думая Мануэль включил обоих друзей в состав ансамбля «Делия Сапата», из которого перед самым отъездом из Боготы «выпали» саксофонист и аккордеонист.
Оказавшись в поезде Берлин — Москва не только без спального, но и без сидячего места, Габриель и Плинио стойко преодолели тридцатичасовое путешествие и компенсировали свою усталость за столиком ресторана гостиницы «Москва», наевшись до отвала черной икры.
Затем Гарсия Маркес и Плинио Мендоса оставили свою делегацию, они присоединились к группе иностранных журналистов и, как утверждает Дассо Сальдивар, пожертвовали фестивалем ради изучения «чужой жизни, ее достижений и провалов, пытаясь понять, что же такое этот рай „реального социализма“, и в результате, посвятив этому занятию две недели в Москве и в Сталинграде, узнали все, что смогли» (28, 355).
В своей книге «Те времена с Габо», которая недавно вышла в свет, Плинио Апулейо Мендоса пишет: «Ту поездку я вспоминаю как вереницу утомительных, жарких дней, проведенных в атмосфере ярмарки, беспрерывного народного гулянья; на улицах, площадях, в парках, в колхозах мы были постоянно окружены толпами неотесанных людей, которые разглядывали нас с искренним любопытством; всем хотелось потрогать нас, все засыпали нас вопросами, словно мы были существами с другой планеты. Все, что мы там видели, слышали и чувствовали, казалось, было создано специально для того, чтобы опрокинуть наши самые простые представления о западном индивидуализме, в соответствии с которыми каждому полагалось иметь в отеле отдельный номер, ежедневно принимать ванну, сидеть за столиком для одного человека, или в крайнем случае для двоих, но не разделять трапезу вместе с десятью другими индивидуумами и терпеть, будь то за столом или в номере отеля, их юмор, шутки, хохот, отрыжку, полоскание рта и храп, — все это поражало наше сознание, ибо до тех пор мы не сталкивались с подобными явлениями» (20, 17).
Габриель Гарсия Маркес не отставал от своего друга. «Действительность в Советском Союзе лучше понимаешь, когда обнаруживаешь, что прогресс там развивался в обратном направлении. В то время как западная цивилизация прокладывала себе дорогу сквозь двадцатый век сенсационными открытиями в области техники, советские люди пытались в одиночестве, за закрытыми дверями решать свои жизненные проблемы. Если вы встретите в Москве нервного взлохмаченного человека, который заявляет вам, что он изобрел электрический холодильник, вы не должны принимать его за вруна или сумасшедшего: очень возможно, что этот человек действительно изобрел у себя дома холодильник, при том что на Западе это изобретение давным-давно является предметом первой необходимости». «Москвичи удивительно открытые люди, однако они проявляли потрясаюшую стойкость, если мы изъявляли желание познакомиться с тем, как они живут. Соглашались только те, кто считал, что живет в отличных условиях, но это, мягко говоря, было не так. По всей вероятности, жителям Москвы было запрещено приглашать к себе иностранцев. Вообще большинство инструкций были устарелыми и бесполезными, как та, о которой я только что сказан, а лозунги носили примитивный и демагогический характер. Но фестиваль был для них зрелищем — цирковым представлением, которое правительство устроило для народа, изолировав его от мира на сорок лет». «Москва похожа на самую большую деревню в мире, но дома сделаны не по человеческим меркам. Городские здания — это те же украинские избы, только увеличенные до гигантских размеров. Это как если бы строителям дали больше пространства, больше денег и больше времени, чтобы они утроили или удесятерили в размерах свое ограниченное воображение. В самом центре города встречаются деревенские дворы, где на веревках сушится белье, а женщины кормят детей грудью прямо на улицах и во дворах. Обычный трехэтажный дом в Москве — это здание высотой в пять этажей в любом западном городе, причем квартиры в нем дорогие, неудобные и претенциозные». «„Необходимо время, и немалое, чтобы сказать, кем же действительно был Сталин, — сказал мне один молодой советский писатель. — Единственное, что лично я имею против него, — то, что Сталин хотел руководить такой большой и сложной страной, как если бы она была торговой лавкой“. Этот человек полагал, что дурновкусие, господствующее в Советском Союзе, тоже напрямую связано с личностью Сталина, крестьянина из Грузии, ослепленного баснословными богатствами Кремля» (XVII, 133, 141, 159, 175).