Гадальщик на камешках (сборник)
Шрифт:
— Инженер Фрынку? — повторил Гаврилеску. — Фрынку?
— Да, изобретатель. В газетах писали…
— Изобретатель Фрынку, — мечтательно повторил Гаврилеску. Любопытно…
Он протянул руку, погладил по голове мальчика и, слегка поклонившись, сказал:
— Прошу прощения. Видно, я перепутал этаж.
Юноша ждал его внизу; он курил у двери своей квартиры.
— Выяснили что-нибудь?
— Госпожа, живущая наверху, полагает, что Отилия вышла замуж, но, уверяю вас, это ошибка. Отилии нет и семнадцати, она учится в шестом классе лицея. Я разговаривал
— Любопытно…
— Даже весьма, — осмелев, сказал Гаври-леску. — Потому я и говорю вам, что ничему не верю. Даю вам честное слово. Но в конце концов, зачем настаивать? В сущности, это недоразумение… Приду еще раз завтра утром…
И, попрощавшись, стал решително спускаться.
'Держись, Гаврилеску, — прошептал он, выйдя на улицу, — ты впадаешь в маразм, стал терять память. Путаешь адреса… Увидел трамвай и ускорил шаг. Только усевшись у открытого окна, он почувствовал легкое дуновение ветра.
— Наконец-то, — обратился он к женщине, сидевшей напротив. — Будто, будто. — но почувствовал, что не может закончит фразу, и растерянно улыбнулся. — Да, — продолжал он, помолчав, — я недавно сказал приятелю… будто… будто побывал в Аравийской пустыне. Полковник Лоуренс, если вы о нем слышали…
Женщина продолжала смотреть в окно…
— Теперь через час-другой насту пит ночь. Темнота, я хочу сказать, ночная прохлада. Наконец-то… Можно будет вздохнуть.
Кондуктор в ожидании глядел на него, и Гаврилеску стал рыться в своих карманах.
— После полуночи сможем вздохнуть, — обратился он к кондуктору. — Что за длинный день, — прибавил он раздраженно, потому что не мог найти бумажник. — Сколько перипетий!.. Ах, наконец-то! — И он протянул кондуктору банкноту.
— Эта уже не годится, — сказал кондуктор, возвращая купюру. — Обменяйте в банке…
— Почему? — недоумевал Гаврилеску, вертя банкноту в руках.
— Изъята из обращения год назад. Обменяйте ее в банке.
— Любопытно! — произнес Гаврилеску, внимательно разглядывая купюру. Сегодня утром годилась. И цыганки берут. У меня были еще три таких, и цыганки взяли.
Женщина побледнела, раздраженно вскочила с места и пересела в другой конец трамвая.
— Не надо было говорить о цыганках при даме, — укорил его кондуктор.
— Все говорят! — возразил Гаврилеску. — Я три раза в неделю езжу этим трамваем и даю вам честное слово…
— Да, это правда, — вмешался какой-то пассажир. — Мы все говорим, но не при дамах. Надо сохранять благоразумие. В особенности сейчас, когда цыганки собрались устраивать иллюминацию. Да-да, и муниципалитет дал разрешение: они устроят в своем саду иллюминацию. Я, могу вам сказать, человек без предрассудков, но иллюминация у цыганок — это вызов!..
— Любопытно, — произнес Гаврилеску. — Я ничего не слышал.
— Пишут во всех газетах, — вмешался в разговор другой пассажир. — Какой позор! — воскликнул он громким голосом. — Безобразие!
Несколько человек обернулись, и под их возмущенными взглядами Гаврилеску потупился.
— Поищите, может, у вас есть другие купюры, — сказал кондуктор. — Если нет, придется вам выйти на следующей остановке.
Гаврилеску покраснел и, не решаясь поднять глаза, стал шарить по карманам. К счастью, кошелек с мелочью оказался поблизости, среди многочисленных платков. Отсчитав несколько монет, он протянул их кондуктору.
— Вы дали мне всего пять леев, — сказал кондуктор, указывая на свою ладонь.
— До Почтовой таможни.
— Не важно докуда, билет стоит десять леев. На каком свете вы живете? сурово произнес кондуктор.
— Я живу в Бухаресте, — гордо ответил Гаврилеску, поднимая глаза на кондуктора. — И езжу на трамвае по три-четыре раза в день вот уже не один год и всегда платил пять леев.
Теперь весь вагон с интересом прислушивался к разговору. Несколько пассажиров пересели поближе. Кондуктор подбрасывал монеты на ладони.
— Заплатите за проезд или выходите на следующей остановке.
— Трамвай подорожал года три-четыре назад, — вставил кто-то.
— Пять лет назад, — уточнил кондуктор.
— Даю вам честное слово… — торжественно начал Гаврилеску.
— Тогда выходите на следующей остановке, — перебил его кондуктор.
— Лучше уж доплатите, — посоветовал кто-то. — До Почтовой таможни идти далеко.
Гаврилеску отыскал в кошельке пять леев и доплатил.
— Странные происходят вещи, — прошептал он, когда отошел кондуктор. Решения принимаются за ночь, за двадцать четыре часа… Точнее, за шесть. Даю вам честное слово… Но в конце концов, зачем настаивать? Это был ужас-ный день. И что еще серьезнее, мы не можем жить без трамвая. Я, во всяком случае, вынужден по три-четыре раза в день ездить на трамвае. Впрочем, урок музыки стоит сто леев. Вот такую купюру. Но теперь и эта купюра не годится. Надо идти менять ее в банке…
— Дайте мне, — сказал пожилой господин. — Завтра обменяю в конторе.
Он вынул из бумажника купюру и протянул ее Гаврилеску. Гаврилеску осторожно взял ее и, внимательно рассмотрев, произнес:
— Красивая. И давно она в обращении? Пассажиры с улыбкой переглянулись.
— Года три, — промолвил один.
— Любопытно, что мне такая до сих пор не попадалась. Правда, я человек рассеянный. Артистическая натура…
Он спрятал купюру в бумажник и посмотрел в окно.
— Стемнело. Наконец-то!
И вдруг почувствовал такую усталость, такое изнеможение, что, закрыв лицо руками, зажмурился и так просидел до Почтовой таможни.
Он напрасно пытался открыть дверь ключом, потом долго жал на кнопку звонка, стучал — погромче, потише — в окна столовой, наконец, вернулся к входной двери и принялся дубасить кулаком. Вскоре в темном окне соседнего дома появилось белое пятно ночной рубахи, и хриплый голос крикнул:
— Чего скандалишь? Ты что — спятил?
— Простите, — произнес Гаврилеску. — Не знаю, что с моей женой. Она не откликается. И видно, ключ сломался, не могу войти в дом.