Гадальщик на камешках (сборник)
Шрифт:
— Значит, — продолжал упорствовать Гав-рилеску, — вы думаете, что я лишен воображения и не могу угадать, как выглядит цыганка, в особенности если она молода, прекрасна и обнажена…
Ибо он угадал их с первого взгляда. Та, что сделала шаг ему навстречу, обнаженная, очень смуглая, черноволосая и черноглазая, без сомнения, была цыганка. У второй, тоже обнаженной, но прикрытой матовой зеленой вуалью, тело было неестественно белым и отливало перламутром, а ноги обуты в золотые сандалии. Эта могла быть только гречанкой. Ну а третья, без сомнения, была еврейкой: длинная юбка вишневого бархата обтягивала ее стан, грудь же и плечи были обнажены, ярко-рыжие волосы собраны на макушке в хитроумную
— Угадай! Какая из нас цыганка? Какая цыганка? — кричали все три девушки разом.
Гаврилеску поднялся с кресла и, указав рукой на смуглянку напротив, торжественно произнес:
— Я артист и потому согласен подвергнуться испытанию, хотя это ребячество, и отвечаю: ты цыганка!
И в следующее мгновение почувствовал, как девушки схватили его за руки и завертели в хороводе, они кричали и свистели, но голоса их почему-то доносились очень издалека.
— Не отгадал! Не отгадал! — слышалось ему словно во сне.
Он попытался ускользнуть, но девушки цепко удерживали его в своем колдовском хороводе. Он ощущал жар их юных тел, вдыхал чуть приметный экзотический аромат духов, слышал легкую поступь танцующих ног. Хоровод кружил его вокруг кресел и ширм, унося в глубь комнаты, и вскоре он отдался ему, забыв обо всем на свете.
Когда он очнулся, смуглянка стояла перед ним на коленях у дивана.
— Долго ли я спал? — спросил он, приподнявшись на локте.
— Ты и не думал спать, — успокоила его девушка. — Просто задремал.
— Но скажите ради Бога, что вы со мною сделали? — спросил он, проводя рукой по лбу. — Я будто потерял сознание.
Он с удивлением озирался. Казалось, это была уже другая комната, и все же он узнавал расставленные в беспорядке среди кресел, диванов и зеркал ширмы, которые бросились ему в глаза сразу, как он вошел. Он не мог понять их расположения. Одни ширмы, очень высокие, почти до потолка, можно было бы принять за стены, но кое-где они отходили от стен под острым углом и тянулись почти до середины комнаты. Другие, озаренные таинственным светом, выглядели окнами с приспущенными занавесками и будто выходили в темные коридоры. Были здесь и ширмы многоцветные, разрисованные причудливыми узорами или прикрытые шалями, а может, расшитыми тканями; ниспадая складками на ковры, сливаясь с ними, они образовывали нечто вроде альковов различных форм и величин. Но достаточно ему было на несколько секунд задержать взгляд на одном из таких альковов, и стало ясно, что это иллюзия, что это всего лишь отдельные ширмы, отраженные в золотисто-зеленой поверхности зеркала. И в тот миг как Гаврилеску понял это, комната завертелась вокруг, и он снова поднес руку ко лбу.
— Скажите ради Бога, что вы со мною сделали? — повторил он.
— Ты не узнал меня, — прошептала девушка, печально улыбаясь. — А я ведь подмигнула тебе, дала понять, что я не цыганка. Я гречанка.
— Греция! — воскликнул Гаврилеску, вскакивая на ноги. — Бессмертная Греция!
Усталость его точно рукой сняло. Он слышал, как забилось его сердце, и неизъяснимое блаженство теплой волной разлилось по всему телу.
— Когда я был влюблен в Хильдегард, — в радостном волнении продолжал он, — я мечтал только о том, чтобы совершить вместе с ней путешествие по Греции.
— Ты был глуп, — прервала его девушка. — Надо было не мечтать, надо было любить ее…
— Мне было двадцать лет, а ей не исполнилось и восемнадцати. Она была красива. Мы оба были красивы, — прибавил он.
В это мгновение он заметил, что за странный костюм был на нем: длинные, широкие панталоны, напоминающие шаровары, и короткая шелковая туника золотисто-желтого цвета. Глядя в зеркало, он с трудом узнавал себя.
— Я мечтал, что мы отправимся в Грецию, — помолчав, продолжал он уже спокойнее. — Нет, это было больше чем мечта, она начала уже сбываться, потому что мы решили отправиться в Грецию вскоре после свадьбы. И тогда что-то случилось. Господи, что же случилось? — Он схватился за виски. — Был вот такой же, как сегодня, жаркий, ужасно жаркий летний день. Я увидел скамейку, направился к ней и тут почувствовал, как зной рассек мне темя, точно саблей… Нет, это из рассказа полковника Лоуренса, я слышал, как студенты читали его наизусть, когда ждал трамвая. Ах, если бы у меня был рояль! — воскликнул он в отчаянии.
Девушка вспорхнула с ковра и, схватив его за руку, прошептала:
— Пошли со мной!..
И торопливо повела его, лавируя между ширмами и зеркалами. Она шла все быстрее и быстрее. И вот уже Гаврилеску бежал за ней и хотел было остановиться передохнуть, но девушка не позволила.
— Поздно, — прошептала она на бегу, и снова ему показалось, будто голос ее посвистом долетел откуда-то издалека.
Но теперь голова у него не кружилась, хотя надо было обегать бесчисленные диваны, и мягкие подушки, и сундуки, и ларчики, накрытые коврами, и странной формы большие и маленькие зеркала, вдруг возникавшие перед ними, словно бы их только что поставили на ковре. Из коридора, образованного двумя рядами ширм, они неожиданно вырвались на простор солнечной залы. Две другие девушки ждали их там, опершись на рояль.
— Что ж вы так долго? — спросила рыжеволосая. — Кофе остыл.
Гаврилеску перевел дух и, шагнув к девушкам, поднял обе руки, будто защищаясь.
— Ах, нет! — сказал он. — Я больше не пью. Уже достаточно. Я, барышни, хоть и натура артистическая, но жизнь веду правильную Не люблю понапрасну сидеть в кафе…
Но девушка, будто не услышав его слов, повторила, обернувшись к гречанке:
— Что ж ты так долго?
— Он вспомнил Хильдегард.
— Зачем ты разрешила? — укоризненно сказала третья девушка.
— Нет, но позвольте, — перебил Гаврилеску, подходя к роялю. — Это уж мое дело. И никто не может мне воспрепятствовать. То была трагедия моей жизни,
— Теперь надолго, — сказала рыжеволосая. — Опять запутался.
— Нет уж, позвольте, — возмутился Гаври-леску. — И вовсе я не запутался. То была трагедия моей жизни. Я вспомнил ее, едва переступил ваш порог. Послушайте! — воскликнул он, подходя к роялю. — Я вам сыграю, и вы поймете.
— Зачем ты ему разрешила? — прошептали разом две девушки. — Теперь он никогда нас не отгадает.
Несколько мгновений Гаврилеску сосредоточенно молчал, потом склонился над роялем и вскинул руки над клавишами — как если бы собирался сыграть нечто бравурное. И вдруг воскликнул:
— Вспомнил! Я знаю, что случилось.
Он вскочил из-за рояля и, не поднимая глаз, стал разгуливать по комнате.
— Теперь я знаю, — повторил он. — Это было, как сейчас, летом. Хильдегард с родителями уехала в Кенигсберг. Было ужасно жарко. Я жил тогда в Шарлоттенбурге и покидал дом, только чтобы прогуляться в тени деревьев. Высокие старые деревья давали густую тень. И было безлюдно. Слишком было жарко. Никто не решался выходить из дому. И вдруг — девушка, она рыдала, закрыв лицо руками. Перед ней стоял маленький чемодан, она сняла туфли и поставила на него ноги, и я очень удивился, когда услышал: 'Гаврилеску, я так несчастна'. Разве мог я предположить?.. — Он перестал ходить по комнате и круто повернулся к девушкам. — Барышни, — провозгласил он патетически, — я был молод, красив, у меня была душа артиста! Вид покинутой девушки разрывал мое сердце. Я заговорил с ней, попытался ее утешить. Так началась трагедия моей жизни.