Гадальщик на камешках (сборник)
Шрифт:
— Царские часы. Купил их по случаю в Одессе. Они принадлежали царю. Вы только возьмите их в руки — не поверите!
И он хотел отцепить часы от толстой золотой цепочки, но тут старик, который будто ничего и не слышал, обратился к даме и с саркастической усмешкой спросил:
— У вас были известия от Пэунеску, уважаемая госпожа Попович?
— А вам-то какое дело? — обиженно вскричала Елисавета. — Лучше бы заплатили за квартиру!..
— Елисавета, прошу тебя, не вмешивайся, — перебила ее хозяйка.
Она бросила взгляд на старика и пожала плечами.
— Я предупредил, что человек он несерьезный, — обиженно заметил старик. — У меня ведь тоже есть связи. Я говорил, чтобы вы не верили…
Горе захлестнула злоба. Да будь Пэунеску честным человеком, будь он человеком слова, он бы давно добыл ему, Горе, разрешение Министерства финансов, за которое получил уже три миллиона. И он, Горе, был бы теперь с товаром на границе; шутка ли: шесть тысяч голов скота, чистой прибыли сорок миллионов! А не терял бы времени в Бухаресте под бомбежками…
— Вы знаете Пэунеску? — обратился он к старику, не в силах больше молчать. — Пэунеску из Министерства финансов?
Старик не удостоил его взглядом, только пожал плечами, улыбнулся и произнес:
— Лучше бы мне его не знать… Но в конце концов, я выполнил свой долг, вовремя предупредил вас…
— Вы хорошо его знаете? Что он за человек? — шепотом переспросил Горе.
Но старик снова сделал вид, будто не слышит, проследовал мимо Горе и сел на свое место. «Да они сумасшедшие!» — подумал Горе, отвернулся, плюнул и вытер платком губы.
— Барышня, я ухожу! — закричала Елисавета, вскакивая. — У меня опять глаз дергается!
— Сумасшедшая, — сказала мадам Попович, хватая ее за руку.
Горе перекрестился и снова, отвернувшись, сплюнул.
— Коли тревога учебная, так зачем вы пришли? — обратилась Елисавета к старику. Ее пронзительный голос почти срывался на крик. — И зачем здесь сидите? Нарочно, чтобы нам досадить?
И тут как раз Горе услышал отбой и со словами «пронесло!» встал.
— Я тоже живу в этом доме и имею право пользоваться убежищем, — с достоинством возразил старик.
— Слава Богу, пронесло! — повторил Горе и перекрестился. Потом, обратившись к старику, добавил: — Вы были правы, тревога ненастоящая. Не было ни одного выстрела. Сколько она продолжалась? — Он быстро вынул часы и стал издали, нахмурившись, разглядывать циферблат. — И пяти минут не прошло.
— Ты меня с ума сведешь, перестань креститься! — Мадам Попович схватила Елисавету за руку.
Горе обвел взглядом всю компанию и улыбнулся.
— Может, Господь услышал твои молитвы и потому не было бомбежки, — весело сказал он Елисавете.
И пошел к выходу. Но у двери остановился в нерешительности и снова оглядел всех по очереди. Старик пристально смотрел в потолок.
— Вы еще остаетесь? Вам не надоело?
Но так как никто ему не ответил, распахнул дверь и с порога прошипел сквозь зубы:
— Чертовы психи!
На улице его ослепило солнце, и он шагал наобум, не разбирая, куда ступает. Ох уж этот жулик Пэунеску! Испортил ему все удовольствие. «Шесть тысяч голов скота», — то и дело вспоминал Горе, эта мысль не давала ему покоя: чистая прибыль — сорок миллионов. «Задурил мне голову. Поиздевался надо мной. Надул Янку Горе!» Он пошел быстрее, но гнев не унимался. Он шел держа в руках шляпу, рассеянно утирая лицо. И вдруг очутился перед домом номер четырнадцать. Приостановился, плюнул через забор далеко в глубь двора, крикнул «ворюги!», нахлобучил шляпу и направился в трактир. Приятно было снова погрузиться в его сырую прохладу. Горе сел за тот же стол, за которым сидел полчаса назад. Трактирщик, встретившись с ним взглядом, улыбнулся и спросил:
— Пообедаем?
— Принеси для начала вина и два бокала, — сказал Горе.
Он ждал, нетерпеливо барабаня пальцами. А когда трактирщик наполнил оба бокала, спросил:
— Послушай, начальник, что за человек этот Пэунеску? Ты что о нем знаешь?
Трактирщик пил нехотя и, опорожнив наконец бокал, сообщил:
— Он съехал после бомбежки.
— Ладно, это я знаю, — перебил его Горе. — Ты мне уже говорил. Я спрашиваю, хорошо ли ты его знал. Я слышал, что вроде он жулик. Обжуливал людей.
Трактирщик поставил бокал на поднос и покачал головой:
— Не слыхал. Ко мне он не больно наведывался…
— А я тебе говорю, — перебил его Горе. И опять ему ударило в голову: «Шесть тысяч голов скота! Я был бы сейчас на границе…»
— Я вот что еще тебе скажу, — начал он, снова распаляясь. — Я скажу тебе, что никому не удастся потешаться над Янку Горе. Это ты запомни. Деньги тут серьезные. Двенадцать тысяч голов скота. Разрешение было, было все, что надо. И я не позволю себя дурачить, как эта сумасшедшая мадам Попович!
Трактирщик вздрогнул и удивленно поднял на него глаза.
— Откуда вы знаете мадам Попович? — спросил он. — Кто вам о ней рассказал?
— Это мое дело, кто рассказал, — произнес Горе и растянул рот в загадочной улыбке. — Речь идет о том, что я не такой дурак, как эта мадам Попович…
— Бедная мадам Попович, да простит ее Господь! — прошептал трактирщик и благочестиво осенил себя широким крестным знамением.
Горе воззрился на него с суровым недоумением и вдруг крикнул:
— Ты что? Ты с чего это вздумал креститься?
— Да ведь как раз сорок дней, как она погибла во время бомбежки. И некому ее, беднягу, помянуть, — сказал трактирщик как-то вдруг устало.
Горе отпрянул и мрачно исподлобья поглядел на трактирщика.
— Значит, не та. Я о мадам Попович, женщине лет пятидесяти. Длинноносая такая Дама. Живет здесь поблизости, над этим мошенником Пэунеску. У нее служанка тоже малость полоумная, Елисавета.
— Бедная Елисавета! — печально улыбнулся трактирщик. — Я знаю ее с тех пор, как она приехала из Констанцы, лет эдак двенадцать-тринадцать. С тех пор, как овдовела мадам Попович. Я всех их знал. Они приходили к нам вечерами, когда у нас в саду был ресторан.