Гадкие лебеди кордебалета
Шрифт:
— Это неправильно. Вообще.
— Не отказывай мне, — говорит он, не поднимая глаз от грязного пола. — Я этого не выдержу, — он смотрит на меня исподлобья. — Где ты была вчера?
Он несмело тянется к моей щеке, и я не уклоняюсь.
— Блевала в ведро весь день, — резко отвечаю я. Хотя мы вроде бы помирились, я не стану ему рассказывать, что вчера водила Мари к художнику. Он вечно ворчит, что я слишком вожусь с ней и Шарлоттой.
Говорит, что я обращаюсь с ними как с младенцами, а ведь нищим девчонкам в Париже только и остается, что вырасти поскорее. В другой раз я могла бы сказать правду. Я могла бы напомнить, что у них, считай, нет матери, что мне очень хочется хотя бы ненадолго защитить их от невзгод этого мира. Но прямо сейчас
1879
Мари
Оказалось, что месье Дега не так уж плох. Да, он странноват, но и блохи не обидит. Правда, он грубый, особенно с Сабиной. Орет, когда не может найти кисть или чистую тряпку, а потом снова орет, обнаружив, что вся его пастель разложена по цветам в коробки, а крошащиеся кончики срезаны.
Сегодня у него хорошее настроение. Я понимаю это в ту минуту, когда вхожу в мастерскую и вижу три холста, развернутые ко мне лицом, а не оборотом. Это значит, что сейчас он думает о своих работах чуть лучше, чем обычно. А еще — что мне будет на что поглазеть, пока я час за часом стою перед ним.
Полгода я позировала раза два в месяц, а потом он как с ума сошел, и теперь я прихожу каждый день. Он заставляет меня стоять на одной из дюжины платформ, расставленных по всей мастерской. Говорит, что ему нужно видеть меня в разных ракурсах. Это началось в тот вторник, когда я заметила, что он уже с четверть часа разглядывает рисунок, где я держу веер.
Для этого рисунка он велел мне встать в четвертую позицию, выставив правую ногу перед левой и развернув ступни в стороны. Это было несложно — бедра у меня от рождения выворотные, да и постоянные экзерсисы тоже помогли. Вот с руками было непросто. Одной я держала веер, а вторую завела за голову, как будто потираю себе шею. Он хотел нарисовать балерину, которая устала и запыхалась в классе, а теперь отдыхает, обмахивая себя веером, пока не пришел ее черед. Сначала мне приходилось делать усталое лицо по его просьбе, но потом — уходя в работу, месье Дега не делал перерывов, — когда я простояла в этой позе почти три часа, шея у меня заболела по-настоящему, а плечи ссутулились. Чем сильнее я уставала, тем веселее он становился. Я немножко сгорбилась.
— Именно, — обрадовался он. — Это как раз то, что нужно.
В тот вторник он долго смотрел на рисунок, подперев голову рукой и прижав указательный палец ко рту. Потом он прищурился и посмотрел на меня таким взглядом, как будто находился на пороге большого открытия. Я стояла передним, мучаясь от жажды, но не двигаясь, чтобы не отвлекать его, хотя бы до тех пор, пока Сабина не принесет воды.
Когда я попила, он откашлялся и сказал:
— Ну что ж, мадемуазель ван Гётем.
Это означало, что мне предстоит позировать обнаженной, а значит, нужно зайти за ширму и раздеться. Если он хотел рисовать меня в одежде, то говорил: «В пачке, пожалуйста, мадемуазель ван Гётем». Я ценила его тактичность он не рявкал мне «Раздевайся».
Он начал серию набросков — простых набросков углем и белой пастелью. Я с пальцем у подбородка, я придерживающая пачку, я с рукой на упавшей бретельке лифа, как будто я ее поправляю. Иногда он хотел, чтобы я убрала волосы с шеи и забрала их наверх. Иногда — чтобы я заплела косу или распустила ее и перекинула волосы через плечо. Примерно половину времени я бывала голой. Единственное, что никогда не менялось — ноги стояли в четвертой позиции. Может быть, это и была та великая мысль, которую он обдумывал, глядя на рисунок с веером? Я буду стоять в четвертой позиции, а он нарисует меня сто раз.
Потом я смотрела на его работы и видела на листах бумаги худые руки, торчащие кости на бедрах, грудь, мало отличающуюся от мальчишеской. Я смотрела и смотрела, пытаясь понять, что же видит месье Дега. Может быть, я смотрела слишком придирчиво, потому что в черных линиях рисунков мне виделась девушка с грубым лицом, лишенная какой бы то ни было грации.
Сегодня он опять хочет, чтобы я разделась и встала в четвертую позицию, сцепила ладони сзади, а локти выпрямила. Именно так я должна была стоять и вчера, и позавчера. Я начинаю думать, что это так же обязательно, как четвертая позиция.
— Подбородок выше, — говорит он. — Так.
Он подходит к мольберту, берет карандаш, и я покрываюсь мурашками под его взглядом. Целый час он ругает меня за то, что я опускаю подбородок, расслабляю локти, наклоняюсь, хотя бы на мгновение. Сегодня он то и дело передвигает мольберт на несколько шагов и рисует меня с новой стороны. При этом я должна стоять неподвижно. У меня ужасно чешется нос, как будто я сейчас чихну.
— Если вам нужно высморкаться… — раздраженно тянет он и указывает на мою сумку, прислоненную к ширме, как будто позволяя взять носовой платок. Хотя он прекрасно знает, что у меня нет платка. Когда я осмеливаюсь облизать губы, он кидает карандаш мне под ноги. Потом он будет кричать и винить Сабину в том, что она спрятала все карандаши. Он все еще ворчит, вздыхает и стонет, но постепенно увлекается и работает молча.
Я мечтаю о булочке с колбасой на ужин и думаю, что Бланш, с которой я шла домой после занятий, притворялась, будто ей и дела нет до того, что я каждый день хожу в мастерскую. Она ревнует из-за того, что кто-то выделил меня, пусть даже это всего лишь месье Дега — а ведь мадам Доминик выбирает все время ее. Я вспоминаю одну картину, стоящую у стены, которую он как-то развернул. На ее заднем плане, в углу, стоят балерины, поправляют пачки и чулки. Спереди еще три. Одна возится с бантом на кушаке, две сидят, расправив пачки так, чтобы не помять тарлатан. Я знаю, что для каждой из этих балерин позировала девушка. Месье Дега как-то объяснил, что рисунок с веером был только наброском для большой работы. Та, что с бантом, напоминает своим вздернутым носом Люсиль. В таком случае месье Дега не очень-то разборчив. Каждый день ей достается за лень и шарканье.
— Ты — француженка, — говорит мадам Доминик, взмахивая тростью. — Наш удел — изящество.
Других девушек я не узнаю. В балетной школе их почти сотня, а в кордебалете еще больше. Внимание привлекает одна, которая сидит на скамейке. У нее ярко-красная шаль, и видно, что девушке нехорошо.
Что-то ее расстроило, и она вся сжалась, может быть, даже вытирает слезу. Может быть, она не может заниматься вровень с классом. Может быть, накануне вечером ее сестра пришла домой очень поздно, когда серый свет утра уже просачивался сквозь ставни. Может быть, она слышала смех на лестнице, слышала, что в воскресенье, в те несколько свободных часов, которые имеют работающие девушки в Париже, сестра сговаривается пойти с парнем в «Дохлую крысу» — и теперь эта несчастная девушка не сможет провести время вместе с сестрой. Может быть, она проснулась из-за того, что ее мать блевала после абсента. Ноги на картине у нее обрезаны — это вечная привычка месье Дега. А еще он постоянно оставляет пустые пятна, вместо того, чтобы закрасить картину целиком. Может быть, именно поэтому его картины не выставляются в Салоне вместе с настоящими произведениями искусства. Не помогает и то, что он рисует нас обычными зевающими, худыми, с торчащими коленями. Пусть даже на самом деле мы такие и есть.
Если бы я не боялась лишиться шести франков и у меня хватило наглости, я бы сказала, что хочу выглядеть хорошенькой, а не потасканной. Я хочу танцевать, а не лелеять ноющие кости. Я хочу быть на сцене, как настоящая балерина, а не в классе. Пусть даже это неправда. Он что, не знает, что люди хотят вешать на стены что-нибудь красивое?
Его зовут обедать. Я думаю, что Сабина, как всегда, принесет тарелку с макаронами и телячьей котлетой, а я завернусь в шаль и буду читать старую газету, которые он кладет для меня за ширму с тех пор, как я осмелилась попросить.