Гадкие лебеди кордебалета

Бьюкенен Кэти Мари

Я знакомлюсь с правилами своего нового класса. Девочка по имени Бланш всегда стоит первой у станка и первой в ряду, когда мы выходим в центр зала посередине занятия. Мадам Доминик на ее примере показывает, как держать колено в аттитюде и лодыжку в кабриоле. Девочки шепчутся, а Бланш всегда одна тянет ногу у станка, если мы ждем своей очереди, чтобы сделать серию гранд-жете, или повторяет купе, если нам предстоят пируэты-пике. Когда занятие заканчивается, Бланш собирает вещи и быстро сбегает по лестнице. Это лучше, чем мяться, надеясь, что однажды кто-нибудь предложит идти домой вместе. Сначала девочки были ко мне добрее. Они спрашивали, где я живу и что думаю о Мари Санлавиль — разозлилась ли она, когда на роль Венеры пригласили

Роситу Маури. Я сказала, что ей, наверное, все равно, особенно когда в газетах это творение Гуно стали звать невыносимо монотонным. Я немного даже гордилась своим ответом — ведь теперь все эти девочки поймут, что я умею читать. Через неделю мадам Доминик поставила меня второй у станка. Я решила, что это из-за того, что я неправильно делаю экзерсисы. Что она хочет поставить меня за Бланш, которая никогда не ошибается. Но девочки сразу скисли, и скоро уже не одна Бланш вынуждена была в одиночестве тянуть мышцы или оттачивать купе.

Мадам Доминик постоянно поднимала мой провисающий локоть и опускала поднятые плечи, ловила ногу в гранд батмане и сильнее гнула ступню. Вскоре я поняла, что в те дни, когда она занимается мной, я ухожу из класса в одиночестве. Я стала вести счет ее проявлениям внимания, как и все остальные девочки. Наверное, не стоило это начинать, потому что постепенно такие вещи становятся навязчивой идеей.

Сегодня, как и каждый день у станка, я слежу за Бланш, как ястреб, выглядывая каждое крошечное движение руки, любуясь ее длинной, даже при прогибе назад, шеей. Я копирую все, что могу, пытаясь в точности запомнить и не забыть, пока не вижу ее, развернувшись для экзерсиса с левой ногой. Для батмана фраппе я держу руку во второй позиции, повторяя один раз уже завершенный экзерсис, пытаясь опустить ногу так же резко, как и Бланш, и чуть не выпрыгиваю из собственной шкуры, когда слышу ее шепот за спиной:

— Руку вниз, Мари.

Я быстро опускаю руку, пока мадам Доминик не заметила ошибку. Но зачем Бланш мне помогает? Чуть позже, когда я снова ошибаюсь, отрывая пальцы от пола в рон де жамб, она снова шепчет сзади:

— Партер. Рон де жамб партер.

Тут я уже тихонько благодарю ее. Она смотрит вперед, подбородок поднят, шея вытянута, руки мягкие, ноги работают быстро и аккуратно. Но когда мы снова поворачиваемся, она улыбается.

Когда я пришла домой вчера вечером, Антуанетта поцеловала меня в щеку и сказала, что собирается сходить к мяснику и купить нам отбивных, а потом в кондитерскую лавку за карамелью. Щеки у нее горели, как будто в нашей комнате светило солнце. Наверное, она просто согрелась, сидя в своей шали.

Шарлотта перестала цепляться за буфет, с помощью которого делала балансуар, и посмотрела на Антуанетту.

— Ты серьезно?

— У нас праздник.

— Это какой?

— Я нашла постоянную работу, — глаза у нее светились. — Буду выступать в Амбигю.

Пьеса называется «Западня», и Антуанетта будет одной из нескольких десятков прачек, выходящих в сцене с прачечной. Это не очень отличается оттого, чем она сейчас занимается в Опере, только вот театр совсем не такой знаменитый, а пьеса, как известно всякому, хоть раз открывавшему газету, основана на вульгарном романчике.

Еще удивительнее то, что ей придется играть прачку, — изображать ту работу, которой она в настоящей жизни чуралась. Однако весь вечер она сияла от удовольствия, напевала себе под нос, смеялась без причины, даже поцеловала маман в щеку, когда та пришла с работы.

Именно об этом я размышляю у станка, делая релевэ — простое па, когда пятки отрываются от пола. Внезапно мадам Доминик хлещет тростью по станку, совсем рядом с моей рукой.

— Вторая позиция, Мари. — Она тяжело вздыхает. Та точка у меня между лопатками, которая порой болит, наливается красным.

На остаток занятия я выбрасываю из головы радостную Антуанетту. Дважды я замечаю во взгляде мадам Доминик смесь удивления и удовольствия, а один раз, когда я стою в арабеске, чуть оторвав руку от станка, она даже удостаивает меня едва заметным кивком.

Месье Дега сидит

на своем обычном месте, иногда встает и прохаживается взад-вперед, делает наброски в альбоме, вновь садится и откидывается на спинку стула, таращится на нас так, как будто его никогда не учили, что это некрасиво. Взгляд у него острый и насмешливый, может быть, немного грустный. Глаза усталые, подними мешки. Про рот я ничего сказать не могу, он скрыт густой бородой, но раз уж он так на нас смотрит, я не удивилась бы, сорвись с его губ резкое словцо. В том, как он смотрит, есть что-то жуткое, он как будто видит меня насквозь и даже не думает отворачиваться, если я встречаюсь с ним глазами. Сегодня он смотрит на меня очень часто, и моя кожа горит под его взглядом.

Когда мадам Доминик велит нам выйти в центр, месье Дега берет свой стул и ставит его так, чтобы ему было лучше видно меня — во втором ряду, сразу за Бланш. Это просто вызывающе. Как будто разглядывать маленькую крыску с голыми руками — самая естественная вещь на свете. Как-то раз я решилась поговорить об этом с Люсиль, ленивой девочкой со вздернутым носиком, которая была равнодушна к танцам и поэтому не относилась ко мне с предубеждением.

— Он безобидный, — сказала она. — Улыбнись ему. У него в кармане всегда лежат конфеты.

Другая девочка, Жозефина, которую не очень любят за то, что у нее есть разноцветные кушаки на каждый день недели, туфли не заштопаны сотню раз, а мать ее всегда сидит тут же, постоянно поправляет ей прическу и взволнованно следит, когда приходит ее очередь делать пируэты, сказала:

— Маман как-то раз видела, как жандарм входил в дом месье Дега на рю Фонтэн. Она стала его расспрашивать, и жандарм сказал, что люди жалуются, что к художнику постоянно ходят маленькие девочки. Маман велела не разговаривать с ним.

Руки у Жозефины мягкие и круглые, ни торчащих локтей, ни острых плечей. Я подумала, что для нее-то конфета ничего не значит, а потом вспомнила Антуанетту. Та ворчала, что я слишком худая, а я огрызалась, что это оттого, что у нас в буфете только шелуха от луковиц.

Когда мадам Доминик заканчивает занятие, меня уже не держат ноги. Нас заставили задержаться, потому что половина девочек слишком тяжело приземлялась.

— Как великаны, а не как сильфиды, — сказала она и строго посмотрела на Люсиль и Нелли. Она продлила занятие на целый час, потому что ей пришлось поправить Люсиль три раза, Нелли четыре, а Линет, Жозефину и Алису по разу. Бланш она, наоборот, похвалила за ее соте де ша и заставила всех остальных восхититься точностью ее движений, посмотреть, как носок касается колена, как приподнят подбородок, как горделиво лицо. Вероятно, дело было не в Шанталь и не в Марго, каждая из которых удостоилась кивка, и не в Перо или Эми, которых только разок тронули за плечо, когда мадам Доминик прохаживалась вдоль станка во время рон де жамб. Мне достался удар трости и кивок во время арабеска, а потом, уже в центре зала, еле заметная улыбка. Я решила, что на следующем занятии я привлеку ее внимание. Мое соте де ша будет лучше, чем у Бланш.

Я очень осторожно раздеваюсь, развязываю кушак, складываю его вчетверо и сворачиваю, как будто он сделан из чистого золота, а не из потертого шелка. Антуанетта говорит, что новый стоит шесть франков. Шесть франков, которых ни у одной из нас нет. Я засовываю в сумку потертую пачку так, как мать укладывает в колыбель свое дитя. В результате я ухожу последней и спускаюсь по ступеням, умирая от голода, на дрожащих ногах.

Шесть дней в неделю я прохожу по лестницам и коридорам мимо танцклассов, площадок декораторов, аванлож хора и корифеев. До меня доносятся то плач скрипки, то дрожащая трель дивы, то окрик маэстро или ругань этуалей. Я спускаюсь, держась за сцену, и представляю себя частью Оперы, такой прочной и солидной, такой неизменной, царства растяжки, пота, прыжков и поворотов. Впереди экзамен, после которого одна из девочек мадам Доминик сможет попасть в кордебалет и на сцену Оперы. Я прикусываю губу, размышляя. В какой половине я оказалась? Среди тяжеловесных великанов или воздушных сильфид?