Гадкие лебеди кордебалета
Шрифт:
Проходя мимо ее каморки, я заглядываю в дверь. Конечно, она сидит там, и в ее косых глазах видна ненависть к Мари и Шарлотте, которых Плюк экзаменует наверху.
— Старый Плюк передает вам благодарность за то, что не стали задерживать девочек, — говорю я. — И никого не побеспокоили. Я сообщу ему, что вы злитесь из-за того, что он небрежно обращается со списками.
— Держала бы ты свой рот на замке.
Я приподнимаю юбку и делаю реверанс.
— Хорошо. Тогда пойду посмотрю, что есть для меня у месье Леруа.
Месье Леруа нанимает статистов, время от времени договариваясь с нами на неделю работы. Он презирает мадам Ганьон, и она знает, что не может настроить
Я встаю в очередь у его кабинета и прислоняюсь к стене. Замечаю мельком, что Опера не может потратиться на пару скамей для статистов, зато уборные этуалей отделаны шелковыми драпировками с кистями, а креслами в них не побрезговала бы сама императрица. Я никогда не была в такой уборной, но думаю, что слухи верны. Всегда, даже если вечером дают оперу, завсегдатаи имеют возможность поглазеть на балерин на сцене, хотя бы на протяжении пятнадцатиминутного дивертисмента, втиснутого между актами. Если же кто-то хочет большего, то может спуститься на один пролет, в танцевальное фойе. Именно там проводят время постоянные зрители в антрактах и до подъема занавеса. Всегда без жен, которых туда не допускают. Общество им составляют самые прелестные балерины, полураздетые, они закидывают ноги на станок прямо на уровне глаз зрителей, которые тем временем хлещут шампанское. Рядом расположены гримерки этуалей. Шикарные и уютные. Ведь нельзя допустить, чтобы самые богатые зрители, которых приглашают в уборные в качестве почетных гостей, сталкивались с убогой обстановкой.
Очередь пока невелика. Я не люблю плохо говорить о других статистах, даже если это и правда, но большинство из них еще валяются на своих комковатых матрасах с раскалывающейся головой и пересохшим ртом, после того как пропили полученные от месье Леруа вчерашние два франка. Когда парень лет восемнадцати встает со стула напротив месье Леруа, я оказываюсь второй в очереди. У двери он оборачивается и сально подмигивает. Парни подмигивают мне редко, так что я оглядываюсь, но вижу только сопливого ребенка и пожилую даму без передних зубов. Он уже вышел в коридор, так что я упустила шанс опустить взгляд и улыбнуться еле заметной улыбкой, чтобы он понял, что мне приятно. Правда, он не представлял собой ничего особенного: волосы щеткой, лоб низкий, черные глаза слишком глубоко сидят под массивными бровями, а нижняя челюсть как у собак, к которым лучше не подходить на улице. Но он мне все равно нравится, раз уж он мне подмигнул.
Я решаю в следующий раз обязательно подмигнуть в ответ, но потом вдруг думаю: а вдруг это был мой единственный шанс. Я выбегаю из очереди, прикинув, что он не мог отойти от Оперы далеко. Но снаружи его не видно.
— Дура, — ругаюсь я.
Мне придется заново высиживать эту унизительную очередь. Но когда я поворачиваюсь к Опере снова, то вдруг вижу этого парня — он прислонился к стене, уперевшись в нее одной ногой, с самокруткой, прилипшей к губе.
Он снова подмигивает мне, а я подмигиваю ему в ответ.
Он затягивается.
— Мне нравятся девушки, которые умеют подмигивать.
Глядя на потертые носки своих туфель, я спрашиваю:
— Ты статист?
— Иногда. Для развлечения. А ты?
— Я довольно часто выхожу на сцену, почти каждый вечер, а иногда и днем, если не хватает людей и нужно кого-то поставить. Тебе сегодня что-то досталось?
— Старик Леруа сказал, что мне придется сначала заплатить штраф, — говорит он. — Опоздал на три минуты и на тебе, отдавай половину платы за вечер.
Я не слишком люблю эту тему, но все же встаю поудобнее, надеясь немного поболтать.
— А вот певицы и балерины, которые всегда на сцене, штрафов не платят.
— Ты не прав, — отвечаю я. Почти все парни, когда я говорю, что тоже раньше была балериной, интересуются. — Я сама раньше была балериной.
Он оглядывает меня с головы до ног.
— Корифейкой?
Я киваю и чуть-чуть задираю подбородок. Я всегда так делаю, когда вру, особенно если вру маман. Обычно моего задранного подбородка хватает, чтобы она заткнулась. Я так и не сдала экзамен на переход из второй линии кордебалета в первую, не говоря уж о всех остальных. Но этот парень явно ничего в этом не понимает, и нет смысла объяснять ему все, начиная с нижней ступени кордебалета и дальше, до первой линии кордебалета, корифейки, сюже, первой танцовщицы, этуали.
Он снова затягивается и откидывает голову назад, так что его подбородок оказывается чуть выше моего.
— Докажи.
Я ставлю руки в третью позицию, ноги в четвертую и делаю плие, а потом встаю на пальцы левой ноги, прижимаю правую стопу к колену и делаю быстрый поворот, резко выбрасывая поднятую ногу в сторону и приводя обратно к колену. А потом еще раз, и еще, всего восемь очень хороших фуэте-ан-турнан, хотя юбка мне сильно мешает. Я встаю на ноги и чувствую себя дурой, потому что показала единственное па, когда-либо заслуживавшее одобрительного кивка старого Плюка. Приседаю скромно, как положено статистке.
Он удивленно присвиснул.
— Может, выпьем по стаканчику?
Мари и Шарлотта будут ждать меня внутри у выхода, когда закончат, еще мне нужно повидать месье Леруа, а кроме того взять у мадам Лera метлу и подмести обстриженные волосы Мари. Шарлотта будет прыгать от волнения и требовать поцелуев, а Мари — дрожать от беспокойства, как бы ни прошла их встреча с Плюком.
— Не получится, — говорю я. — Сестер жду.
Из приоткрытых губ вырывается дымок. Я указываю на задний вход.
— Они хотят поступить в балетную школу.
— А ты?
— А я с этим покончила.
Он приподнимает тяжелую бровь. Я выпрямляю спину.
— Я недостаточно хороша.
— У тебя красивые глаза. Как шоколадные озера. — Он наклоняется так близко, что я чувствую запах табака у него изо рта. — И мне нравится, как ты держишь спину.
— В балете не сутулятся. — Я киваю в сторону танцклассов, втиснутых куда-то под стропила театра.
— Пойдем выпьем. Поболтаем.
— Разве что немножко ликера. Если здесь недалеко.
— Я Эмиль. Он тушит окурок о стену, оставляя грязное пятно. — Эмиль Абади.
— Антуанетта ван Гётем, — говорю я, и он берет меня за руку и целует чуть ниже запястья.
— Я знаю одно местечко.
Мы проходим мимо двух кафе, у дверей которых стоят официанты в жестких от крахмала фартуках. Когда мы подходим к углу, он не говорит, что нам нужно свернуть, а кладет руку мне на спину и направляет меня в сторону от бульвара. Его рука так и осталась там, сначала касаясь легко, а потом все тяжелее, потому что я не делала ничего, чтобы увернуться от его горячей ладони. В тускло освещенной забегаловке, куда мы входим, пахнет плесенью, а плитка на стенах пожелтела. Мне тут сразу понравилось, потому что папа иногда водил меня в похожее место на Пляс Пигаль поужинать за пять су. Мы садимся на скамью с прямой спинкой, стоящую у стены. Теперь мы сидим рядышком за длинным столом, по которому не мешало бы пройтись тряпкой. Мне он заказывает кассис и воду, а себе бокал красного вина. Напитки приносят быстро. Я сразу же глотаю свой ликер, решив, что немного укрепляющего мне не помешает.