Галили

Баркер Клайв

Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.

— Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.

— А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?

—

Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?

— Я тебя не вызывал.

— Ну да...

— Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.

— Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь...

— Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя...

— Не кричи.

— А я и не кричу.

— Нет, кричишь.

— Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.

— Давай сменим тему, — предложил я.

— Давай. Как там Люмен?

— Все такой же чокнутый.

— А Мариетта? У нее все хорошо?

— Замечательно.

— Она, как обычно, влюблена?

— Сейчас нет.

— Передай ей, что я про нее спрашивал.

— Всенепременно передам.

— Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.

— Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.

— Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.

— И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.

— Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.

Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.

— Может,

для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.

— Я не хотел...

— Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.

— Меньше, чем ты думаешь.

— Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.

— С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.

Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.

Галили продолжал:

— Моя мать...

— Что ты хочешь узнать о ней?

— Она здорова?

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Я ее слишком редко вижу.

— Это она тебя исцелила? — спросил Галили, взглядом указывая на мои ноги. Во время нашей последней встречи я был прикованным к креслу калекой, что, правда, не помешало мне обрушить на него всю свою ярость.

— Она сказала бы, что мое выздоровление — наша общая заслуга.

— На нее непохоже.

— Она стала мягче.

— И даже может простить меня?

Я не стал отвечать на этот вопрос.

— Твое молчание означает «нет», так надо понимать?

— Возможно, будет лучше, если ты сам спросишь у нее об этом, — осторожно предложил я. — Если хочешь, я могу ее подготовить. Рассказать, что видел тебя. Передать наш разговор.

В первый раз за время всей нашей встречи призрачный образ Галили несколько изменил свою консистенцию. Изнутри его наполнило свечение, сделавшее его темный силуэт ярким и отчетливым. Теперь я мог различить каждый изгиб его тела, пульсирующую на шее жилку и очертания рта.

— Ты мне поможешь? — спросил он.

— Конечно.

— Я думал, ты меня ненавидишь. У тебя на это немало причин.

— Я никогда не испытывал ненависти к тебе, Галили. Клянусь.

Теперь свет излучали и его глаза, потоки света струились по его щекам.

— Господи, брат... — тихо сказал он. — Как давно я не плакал.

— Неужели возвращение домой так много для тебя значит?

— Я хочу, чтобы она меня простила, — признался Галили. — Больше всего на свете мне нужно ее прощение.