Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Николай ушел в одиннадцатом часу, унося с собой сверток, присланный матерью: там были домашние пышки и кусок свиного сала. Смутная тревога по-прежнему не покидала его. Марфинька здесь в одном с ним городе, а ему казалось, что она дальше, чем в Удолине. И было такое чувство, будто он потерял сестру, встречи с которой так ждал.
Когда ушел брат, Марфинька нагрела воды, вылила ее в корыто и стала мыться. Приотворив дверь, хозяйка протянула чистое полотенце, а потом, протиснувшись в комнату, принялась ахать и охать, рассматривая крепкое, красивое тело Марфиньки.
— Запомни, девочка, — пришептывала
После таких причитаний она унесла розы, чтобы поставить их в вазу. Некоторое время еще слышался в соседней комнате ее голос.
Пока все складывалось удачно, и на ту самую горку, на которую разные люди пытаются подняться разными путями, Марфинька взобралась легко, не производя сделок с совестью. В этот первый день ее городской жизни она крепко поверила в свое будущее, не зная еще, какие испытания оно ей сулит.
Вытянувшись под одеялом, Марфинька закинула руки за голову, закрыла глаза и стала думать о Жоре; и ей было и приятно и стыдно.
Откуда-то издалека докатились непонятные звуки, похожие на раскаты грома. Марфинька закрыла окно, думая,что надвигается гроза.
— Не пугайся, Марфинька, — услышала она из-за двери голос хозяйки. — Тут зоопарк недалеко. Третью ночь лев кричит. Соседи справлялись: заболел, говорят. Спокойной ночи!
Марфинька свернулась калачиком. Она пыталась представить себе больного льва, бродившего на мягких лапах и кричавшего через железные толстые прутья клетки холодному городу о своей боли.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Рабома» — многошпиндельный сверлильный станок иностранной марки. На нем обрабатывались крупногабаритные детали, и на «Рабому» ставили физически выносливых девчат, еще не изношенных на производстве. Зарабатывали на «Рабоме» больше. После вертикальных, хилых сверлилок, будто в наказание согнанных в самый темный угол цеха, «Рабома» с ее солидной тумбой, пестрой расцветкой, желтыми шлангами казалась Марфиньке верхом всякого совершенства.
За неполных два месяца добиться «Рабомы», суметь войти на равных правах в технологический процесс — это было победой Марфиньки, свидетельством не только ее физической выносливости, но прежде всего самоотверженной, безропотной старательности. Есть люди, которые равнодушно или с отвращением принимаются за ежедневную работу и не испытывают радости от труда. Не каждая из цеховых работниц могла бы ответить, как Марфинька: «Я обожаю свой станок. Мне так нравится работать!»
По счастливому совпадению, «Рабома» стояла рядом со станком Квасова. Каждое утро Марфинька торопилась на работу, будто на свидание. Далекий гудок — его сразу отличишь среди десятка других — заставал ее умытой и причесанной. По деревенской привычке она поднималась рано, успевала справить все свои домашние дела и бежала на завод.
Вначале Марфиньке было нелегко. И не потому, что мир города сложнее мира деревни, не потому, что привычная земля здесь обезображена камнем. Ее угнетал ритм городской жизни, постоянное движение сотен и тысяч внешне равнодушных людей. Ни одно лицо в толпе не запоминалось ей, старые впечатления вытеснялись новыми, вереницы людей вертелись перед ней, как колесные спицы, такие же одинаковые и безразличные.
Удручающе бесстрастно рокотали цехи. Люди равнодушно властвовали над механизмами, подчиняя их себе, как казалось Марфиньке, с единственной целью: получить благодаря им кров и пищу. Почти все говорили только о деньгах, подсчитывали, тянулись до получки; денег не хватало, занимали друг у друга грошовые суммы. У рабочих было, как и у крестьян: только здесь все размечено заранее, на работу не влияли ни дождь, ни град, ни заморозки. Интересы бригадиров не шли дальше процентов выполнения плана и норм.
Квасов помогал Марфиньке освоиться в цехе, поставить тяжелую деталь, веселил ее шуточками. С ним было легче, чем с другими. И Марфинька невольно продолжала тянуться к нему, в ней просыпалась женщина.
Вот утро. Марфинька, освеженная сном и быстрой ходьбой, идет от широких дверей. На щеках ее играет здоровый, яркий румянец. Еще нет грохота и визга, еще не пустили станки. Проходы между ними напоминают раскатанные рулоны толя, в смолистую поверхность которого впрессована ногами и колесами тележек мелкая стружка. Солнце проникает в окна, и стружка поблескивает.
— Марфута, ты опять тута? — издалека выкрикивает Жора и идет навстречу широкими шагами, улыбается ей, только ей, будто у него и нет никого на свете, кроме этой растерявшейся девчонки.
— Ягодка, умница! — говорит он, задерживая ее руку, чувствуя свою власть над этим простодушным существом. — Какая ты прелесть, Марфинька! Синева под глазами. Обожаю до смерти такие глаза!..
Все шаталось вокруг Марфиньки.
— Жора, пустите, — шепчет она похолодевшими губами, — мне пора.
— Радость ты моя, девочка, не бойся, не дрожи, пойдем рядом. Я хочу так!
Выметенный, проветренный после ночной смены цех сохраняет крепкие запахи смазочных масел, эмульсий, пригаров. Так же пахнут спецовка, руки, волосы. Теперь никуда не денешься от этих заводских примет.
— Жора, не надо... — Марфинька задыхается. — Увидит Коля, заругает меня. Идите рядом, только не держите мою руку...
— Хорошо. А что, если я заскочу к тебе на часок?
— Нет, нет! Что подумает хозяйка?
— Хозяйку отправим в Театр Мейерхольда, пусть посмотрит «Командарм номер два».
— Не шутите, Жора. У вас есть симпатия, зачем я вам нужна?
— Марфинька, возле тебя все мои симпатии гаснут... Прийти?
— Нет, нет! Ни за что!
Марфинька стоит у «Рабомы», стараясь не смотреть на Жору. Ее щеки по-прежнему горят. Она надевает нарукавники, поправляет обшлага, натягивает резинки выше локтей, завязывает косынку.
Вигоневая кофточка слишком туго обтягивает ее грудь. Марфинька кожей чувствует на себе взгляд Квасова и старается держаться к нему спиной.
Желтый шланг шипит сжатым воздухом. Сменщица оставила грязь на станке. Сменщица — молоденькая девчонка, милая фантазерка. Она мечтает попасть в Арктику и забывает об уходе за станком. Марфинька не обижается на нее и быстро, ловко протирает «Рабому» тряпичными концами. К аккуратности Марфиньку приучила мать, и теперь она благодарна ей.